– Ну – живой, паскуда?! Аль добавить?!
К его изумлению, спустя минуту Берёза встал. Держась за стену, медленно поднял голову, и Ефима даже передёрнуло: на него смотрели сощуренные, лютые от ненависти глаза зверя.
– Ну, добро, парень… Попомнишь ещё меня, – невнятно, словно во рту у него был ком, выговорил Берёза. Повернулся и, шатаясь, вышел вон. Хлопнула дверь. Чуть погодя скрипнул забор на дворе. Тишина.
«Ушёл, никак?.. – ошеломлённо подумал Ефим. – Вот силён, анафема…» Он осторожно перевёл дыхание, выпрямился. Обернулся. Встретился взглядом с выкаченными от страха, безумными глазами женщины. Собрался с силами, сглотнул и, стараясь, чтобы голос звучал ровно, посоветовал:
– Тётка, двери запри покрепче. Он воротиться может. До утра пересидите, а там уж… – что им делать потом, Ефим не знал и посему умолк. Повернулся и вышел в незакрытую дверь, чудом не споткнувшись о покойника.
Луна спряталась в тучу, и двор был пустым и тёмным. Ефим пересёк его, каждый миг ожидая нападения: он уверен был, что Берёза далеко не ушёл. Из дома не слышалось ни криков, ни воплей. Зато вскоре раздался тяжёлый звук задвинутой щеколды. «Заперлись, слава богу», – подумал Ефим, взбираясь на забор и морщась от боли в раненом плече. Спрыгнув по ту сторону, он снова огляделся. Темнота. Никого. Совсем рядом чернела мохнатой опушкой тайга. Ефим уже дошёл до низенького подлеска, когда со стороны дома его догнал пронзительный вой. «Вернулся, ирод!» Ефим дёрнулся было обратно, но вой вдруг превратился в заполошные причитания: «И на кого ты на-а-ас…» Он понял: баба опомнилась и завыла по мёртвому. Не оглядываясь больше, Ефим поспешно скрылся в лесу.
Он шёл, как ему казалось, очень долго – не глядя по сторонам, не отводя мокрых, хлещущих по лицу колючих лап. Какая-то птица с тихим писком вырвалась из-под ног. Заверещав, кинулся в сторону разбуженный заяц. Ефим не видел ничего. Страшно болело плечо. Рукав был уже мокрым от крови, но ему и в голову не пришло остановиться и перевязать рану. Перед глазами ещё стояла освещённая лучиной изба. Безумные глаза бабы в задравшейся рубахе, искажённое ужасом лицо девчонки с младенцем в охапке, тяжело рухнувшее у порога тело… Сейчас, когда страшное напряжение начало отпускать, к горлу подкатила волна тошноты. С каждым шагом делалось всё хуже, и в конце концов Ефиму пришлось остановиться. Он ухватился за морщинистый, влажный ствол сосны. Лунные пятна сразу же закачались перед глазами. «Да что ж это, Господи…» Зажмурившись, парень опустился на колени в траву. Дрожали руки. Сердце колотилось как бешеное, отдаваясь в ушах и пятках. Дурнота не отпускала.
«Сукин сын… На что сманивал, паскуда… Должок, видите ль, получить собрался… И ведь ни слова загодя не сказал! Чуял, что не стану? Или… Иль наоборот?!. Ему ж ведь и в башку даже не пришло, что откажусь! – вдруг с горечью и стыдом понял Ефим. – Уверен, гад, был! Думал, что раз я там, у себя, в Болотееве-то… Так теперь и бабу смогу… И дитё в люльке… Как выродок последний… Как он сам! – Ефим стиснул зубы, едва справляясь с накатившим отчаянием. – Господи, если б знать… Если б с самого начала понимать… Атаман Берёза, глядите вы! Ватага у него, вишь, на Волге вольная! Убивец, и ничего боле… А ещё врал, что простого люда не трогает, что справедливость у них! Вурдалак чёртов, и надо ж было так… Надо ж было послушать-то его… Тьфу, прав был тятька, и Антипка тоже! Ума нет, считай – калека…»
Ефим не знал, сколько времени просидел в обнимку со стволом, вжимаясь лицом в мокрую, шершавую кору. Медленно текла ночь. Насмешливая луна то на миг освещала деревья вокруг, то пряталась в облака. Из оврага седыми страшными клубами поднимался туман. С близкого болотца несло сырой гнилью. Глухо ухал из чащобы филин. Словно отзываясь, слабо, тоскующе кричал в камышах козодой. И мало-помалу Ефим начал приходить в себя. Дыхание стало ровнее, провалился горький ком в горле. Ушла отвратительная липкая дрожь. Отлепившись от ствола, он сел было – но голова сразу закружилась опять. Ефим поспешно вытянулся на траве. «Сейчас вот засну… А завтра прямо здесь, под сосной, и заберут… Назад отправят… Может, оно и лучше… Самому-то ещё и невесть как добираться… Завтра… Чёрт, дождя ночью не случилось бы… И так мокреть…» На мысли о дожде он и заснул – глубоко и крепко.
Ефим проснулся перед самым рассветом от озноба. Солнце ещё не встало и висело мутным розовым шаром между стволами вековых елей. Вся трава была сплошь затянута росой. Серебристые капли поблёскивали на коре, на низко склонившихся еловых лапах. Дрожа от холода, Ефим поднялся, передёрнул плечами – и чуть не взвыл от пронзившей всё тело боли под ключицей. «Вот сатана… Сильно-то саданул как! А вчера показалось – пустяк…» По тёмным пятнам вокруг было ясно, что крови вытекло за ночь порядочно. «Слава богу, что ночью холод ударил, кровь схватилась! Не то б все волки окрестные уж тут были! – невесело порадовался Ефим, отдирая подол от рубахи и перетягивая рану. – Вот Устьку б сюда с её мышьей травкой…»
При воспоминании о жене сразу сжалось сердце. Ефим подумал, что, если даже он и доберётся благополучно обратно на завод, увидеться с Устькой ему не дадут. Сразу же возьмут в кандалы и – в «секретку»… И, скорей всего, сдадут в рудники как беглого. Тут же вспомнился убитый Берёзой Трифон, и мороз продрал по спине. Ведь и это тоже наверняка вылезет… И баба Трифонова покажет, что варнаков двое было! А после кто там будет разбираться, кто резал, а кто нет… будто начальству дело есть… им убивец будет нужен хоть один… Ох, попал ты, парень, как кур во щип… Не выкрутиться никак… Теперь уж дело гиблое!»
Ефим тоскливо оглядел стеной стоящий вокруг лес. Мелькнула шальная мысль: всё же бежать. Идти на закат, как шли они с Берёзой. Рано или поздно куда-нибудь да выйдет… «Куда ты выйдешь, лапоть?! – тут же с горечью подумал он. – Выйдет он… Будто дороги варнацкие знаешь! Будто люди у тебя по деревням есть, как у атамана! Харча – и то с собой ни крошки! Ну, вспомни, вспомни, как на Москву шли с Антипом да с Устькой! На одних грибах цельную осень, тьфу… А тут ни грибов, ни орехов ещё в помине нет, одни корешки! И то ведь не всякий корешок есть можно… Да тебя в первом же поселении скрутят, как курёнка, и становому сдадут! А коль сам в завод вернёшься, глядишь, послабленье какое выйдет… Ведь и допрежь люди бегали! И возвертались… И что? Спину обдерут, годов довесят – и опять на работу! Ништо, авось кривая вывезет!»
Кое-как подбодрив себя таким образом, Ефим задрал голову. Солнце уже поднялось над макушками елей, зазолотилось, разбрасывая по сумрачной тайге снопы искр. Из глубины леса доносился гомон птиц. Сощурившись на солнце и определяя свой обратный путь, Ефим почувствовал, как в тон весёлому птичьему щебету уныло поскрипывает желудок. Однако помочь собственному брюху было нечем, и Ефим, благоразумно стараясь не думать о еде, пошёл на восток.
Сначала он двигался довольно бодро, время от времени поглядывая на солнце, сползая по склонам оврагов, перебираясь через поваленные, заросшие мхом коряги и с чертыханием вылезая из скрытых молодой травой ям. Ефиму казалось, что идёт он правильно. Тайги вокруг он пока не узнавал, но заблудиться в лесу, пусть даже и сибирском, считал невозможным. «Не город небось… Вон, в той Москве и впрямь плутать неделями можно было. И солнце со звездой не помогли б. А народу, а шуму, а грохоту всякого! Не заблудишься, так с ума рехнёшься навовсе. А в лесу что… Днём – солнце светит, ночью «ковш» поднимется… По-всякому выберусь! Не впервой теляти по лесу плутати».
Гораздо больше его волновала нараставшая боль под ключицей. От долгой ходьбы рана разошлась, и на перевязи проступили пятна крови. Когда же каждый шаг начал отзываться острой болью во всём теле, Ефим понял, что надо хоть ненадолго остановиться. Он присел на поваленный мшистый ствол – и почти сразу понял, что сделал это зря. Тело немедленно налилось чугуном. Перед глазами, как вчера, заплясали пятна, и Ефим слегка испугался. Если уже в первый день такое – то как же дальше-то? Впервые он пожалел, что никогда не обращал внимания на Устиньины травки.
«Ведь как она ловко делала… Шмыгнёт по полянке туда-сюда, вырвет корешок… В ладонях разотрёт, сжевать даст – и, глядишь, через полчаса всё как рукой сымет! Что стоило посмотреть… Теперь вот дозарезу надо – а не вспомнить ничего. Да, может, тут такое и не растёт вовсе! Тайга – это тебе не ёлки болотеевские! Ох ты, чёрт, да что ж поделать-то? Что поделать… Идти! Как хочешь, идти! Коли ляжешь да помирать начнёшь – как раз зверьё явится! Кровищей, опять же, пахнет… Одной рукой волка не задушить!» Превозмогая боль, Ефим встал, огляделся. С досадой вспомнил, что где-то выронил нож. Здоровой рукой отодрал сук от поваленного ствола, одобрительно потрогал острый, как лезвие, отлом. И пошёл дальше, следя за тем, чтобы солнце за спиной светило точно в левое плечо.