И тут на Ольгу напал смех. Она увидела этих стариков и старух, представила, как, гремя пустыми кастрюлями, они начнут все сначала, и ничто: ни то, что муж – сторож, а она бегает за копейки на двух работах, ни бандитизм, ни хамство – не смогло остановить в ней здоровое чувство смеха. Панфиловцы-герои! Да этот, первый муж вернулся отхлопотать себе надбавку к пенсии, а не бороться за «старый новый мир». А наша дура бровки нарисовала, чтоб сняли на портрет – и в газету? Пердунья старая.
– Не трогай Катьку, не вмешивай ее в свои партийные склоки. Пусть молодые живут своим умом.
– Эмс был очень умный, – как бы не слыша ни смеха, ни гнева Ольги, гнула свое Надюрка. – Он не мог вернуться просто так. У него определенно задание.
Больной старухе и в голову не пришло, что Эмс вернулся в Р., как только пришел к власти Горбачев (откуда это было знать Надюре, если она именно от Горбачева отпрыгнула, как от чумы). Ему, ученому с мировым именем, чисто случайно досталась его старая запущенная квартира на Газетном. Ее только-только освободили как коммуналку, и он въехал в нее с хромой Верой.
И текло время. Они в очередь выходили в магазин. Он, задыхаясь от ходьбы, она – от боли в ноге. Однажды ему привиделась Фрида. Он подумал: это дом отрыгивает прошлое. Не надо на это обращать внимания. Хорошо, что он не часто ходит по улицам, пусть старое спокойно лежит где ему положено. Он нашел в барахле темные очки. Это то, что ему нужно, чтобы не видеть. И не видел. Как это ловко, что подвал и подъезд смотрели в разные стороны света.
Но когда-то неизбежное тебя настигает. Он пошел за хлебом другой тропинкой. И тут из квартиры-подвала, окна которой лежали на земле, вышла старая лысая женщина в забрызганном фартуке. За нею выскочила худенькая девочка и побежала на улицу, а женщина кричала вслед:
– Не забудь купить гепариновую мазь, она стоит двадцать семь копеек.
И в этом было что-то знакомое.
Он с детства помнил это лекарство – гепариновую мазь. Он маленький любил собирать «в кучку» похожие началами слова: гепарин, гепатит, гепард… а потом разворачивать их в фантастические имена. Гепарин был Нирапегом, гепатит – Титапегом, гепард – Драпегом. Драпег был главный, Титапег и Нирапег носили за ним огромные копья. Господи, как это удержалось в его старой голове, когда он даже имени старшей сестры не помнит? Где ты, сестра? А… Вспомнил! У его старшей сестры, ее звали Анной, был тромбофлебит. Он никогда ничего не мог придумать из ее имени. Имя Анна было неподатливо к превращениям.
Он шел и плакал, подымаясь на третий этаж и не замечая слез. Вера уже час ждала его с хлебом. В расчет были взяты все обстоятельства: ходит медленно, ждал привоза хлеба, встретил знакомого и сцепились языками… Дальше шло страшное – трамвай наперерез, сердечный приступ, камень на дороге… Будь он проклят, этот Р.! Никого из своих. Жили в деревне, вышел, крикнул – и уже всем все известно и понятно! А тут этот третий этаж с ее полуногой, и люди косятся, что им двоим дали большую квартиру. Подумаешь, выдающийся ученый, все мы ученые, каждый в своем. Эмс радуется: я дома. «А я где?» – думает Вера. Но когда он радуется, она счастлива до невозможности. Только не ходил бы никуда. Она уже приспособилась к лестнице, ставит сначала здоровую, а потом боком больную… Заскрипела дверь. О Господи, какое счастье! Или несчастье? Крупная такая слезища на носу.
– Что случилось? – кричит она. – Что? Кого ты искал целый час и где?
– Я только что видел Фриду. И какая-то старуха кричала про гепариновую мазь.
Она берет у него из рук хлеб.
– Ложись! Успокойся! – Он стал часто плакать, ее единственный. Одни говорят, что так выходит горе, другие – что так уходит жизнь. Успеть бы им вместе. Ей больше ничего не надо – только успеть. Для этого у нее и приготовлены две горошины.
Старик плачет, повернувшись к стенке. Боже, как они радовались: мама, папа, Анна, Фрида, когда он на третьем курсе университета, сам не ведая как, можно сказать машинально, вывел формулу, на которой обламывались головы не ему чета.
Какой начался шум! И как он совпал с шумом в небе над Европой. А Эмс накануне списался с одним приятелем, тоже «тронутым» этой формулой. Ну и что? Письмо, как птичку, подстрелили, а за ним пришли и увели, не дав времени почистить зубы и застегнуть ширинку. Потом его били, но решили, что расстрелять будет правильнее. И уже привели расстрельную команду, он повернулся посмотреть, сколько их, и сильная рука свернула ему шею. Смерть была бы лучше. Потом был свисток, и другая сильная рука выволокла его, но он успел услышать, как убивали других. Его отправили в Москву, в закрытую лабораторию, где редкостное открытие каким-то образом способствовало созданию сверхмощного оружия. Он был слаб и бессилен. Он кашлял, из него текла тягучая слюна. И «эту сволочь» (так он слышал) надо было вылечить во что бы то ни стало. Его вылечили, и формула сделала свое дело. Он получил высылку на закрытую базу на севере, где у него и началась астма. Он был трудный зэк, за ним нужен был особый глаз. Он рисовал какие-то странные формулы на деревьях, их тут же фотографировали, а на следующий день он находил на месте деревьев пеньки. Он три раза хотел покончить с собой, но его берегли как зеницу ока. Однажды, выходя из столовой, он увидел необычайное сплетение сосулек. Он кинулся к ним и упал. На помощь приковыляла странная женщина, которая сидела за то, что не дала сжечь барак с немецкими детьми – война близилась к концу, и армия уже шла по Германии. Спустили на нее лютого пса, и тот вцепился ей в ногу. И скорее времени, чем сил, не хватило собаке отгрызть ногу совсем, но калекой женщина осталась. Это она оттащила его от сосулек, которые так красиво висели на уголке крыши, а потом вздрогнули и посыпались вниз.
Он всю жизнь думал об их сплетении, невиданном и прекрасном, невозможном для человеческих немощных рук. Это Бог водой и морозом мог творить такие чудеса.
В день смерти Сталина он выскочил из промороженной избушки почти голый и хотел что-то крикнуть небу, но все в нем тут же заледенело. И опять кривоножка притащила его в больницу и с боем отвоевала себе койку за занавеской. И, боясь за него, держала его костлявые негнущиеся пальцы, хотя сама не могла встать, потому что нога распухла, а потом стала течь сукровицей. И тогда она намечтала эту одну на двоих смерть, и старый каторжник-врач дал ей две горошинки. Она ему не жена, не любовница (это даже не смешно), но без нее он не соглашался тронуться с места, без нее не хотел квартиры в полуразрушенном доме. Студенты его обожали, органы считали опасным хитрованом и потому продолжали следить за ним на всякий случай.
Он забыл свою первую жену, именно тут, в том самом городе, где они жили вместе, она исчезла из памяти навсегда. Он бы удивился, узнай, что она не просто существует, а живет после уничтожения всех обкомов в трех кварталах от него, и они ходят в одну булочную, не узнавая друг друга. И уж совсем бы удивился тронутый старик, узнай он, что две его сестры и дочь, о которой он понятия не имел, жили еще ближе, практически через стенку.
Так они и жили. Старый Эмс – в довоенной квартире, без третьей крайней комнаты, в которую попала бомба, а его сестры Фрида и Анна, муж Фриды и его собственная дочь Мирра утепляли свой подвал с другой стороны этого же дома уже много лет.
Иногда они пересекались во дворе, вежливо здоровались, и ни разу не дрогнуло у них сердце, потому что время у них было разное – время возвращения. Фрида и женщины вернулись в конце сороковых. Старый Эмс не поверил Хрущеву до конца, дождался прихода Горбачева. Все это время было временем стирания лиц. Прошедшие ад времени Эмсы слишком сильно сохраняли в памяти другие, молодые лица, чтоб вообразить, будто этот кривошеий старик с как бы вогнутой вовнутрь спиной и его некондиционная женщина с поперечной стопой могли иметь отношение к их красивой семье.
К тому же почтовые ящики, которые могли проговориться, были в разных местах. И никаких довоенных знакомых не было.
А тут крик старухи про гепариновую мазь. Старческая фантазия? С возрастом у Семена были сложные отношения. Он знал, что родился в год революции, но какой год был сейчас, не помнил. Знал – он старик. Может, даже сверхстарик, Мафусаил. В тот самый момент, когда его вытолкнули из выстроенных в ряд и он услышал никогда не забываемый залп, он умер вместе со всеми, а когда понял, что жив, то стал искать хоть какую-нибудь подлость свою в жизни, которая оставила его живым. Ему и в голову не пришло, что это американцы бросились чуть ли не в ноги к главным палачам ради встречи с гением математики, и начальник забытой богом тюрьмы обделался, получив указание беречь Эмса: ведь тому осталось жить три или четыре минуты. И начальник побежал, вонючий и мокрый от страха не успеть. Успел, счастливчик! А Эмс в момент крепкого объятия-спасения прожил всю свою жизнь от начала до конца и стал навсегда стариком за себя и за всех тех, кто остался лежать там ни за что, просто по закону системы, которую он называл «системой нелюдей».