Инна дернула еще раз, и с очередным взглядом Лиза вдруг взвыла, но не от внешней боли, а от догадки, кулаком ударившей под дых: это же она!
То чудовище, которое измывалось над ней, притягивая и отталкивая снова. Гадина, соблазняющая и отвергающая вновь и вновь. Никогда не говорящая правды.
Вой перешел в визг, Лиза рухнула на пол и забилась в попытках спрятаться куда-нибудь, убежать, скрыться, но Инна не дала – схватила в охапку, прижала к себе, придавила всем своим весом к полу и зашипела в ухо:
– Не закрывай глаза, не закрывай глаза, смотри!
Но Лизе уже не нужно было открывать глаза – преграда рухнула, и от реальности больше невозможно стало спрятаться. Она увидела все, что происходило с ней в эти месяцы, с ясной четкостью и строгостью линий.
Кафе, кофе, взгляды, полунамеки, за которыми скрывалась откровенная игра, полукасания, за которыми пряталось стремление подчинить себе. Шутки, издевки, звонки и полуфразы…
И монолог, тот последний монолог, который так и не смогла она забыть, от которого так стремилась убежать, рухнул сверху, накрывая собой все это нагромождение реальности и правды.
– Мне нужно было где-то греться, пока твоя благоверная не сдавала позиций, а ты со своей любовью была очень кстати – и поэтому я держала тебя поблизости. А когда ты пыталась убежать – возвращала, давая тебе кусочек тепла. Но как только ты снова оказывалась рядом, я предпочитала снова брать, только брать. Я не любила тебя ни секунды, и даже влюблена не была. Я просто грелась.
Она кричала теперь. Кричала, пока эти слова и воспоминания ядом растекались по крови, отравляя ее и превращая из красной в кислотно-зеленую. Слишком быстро, слишком быстро, слишком быстро…
И эта ночь, в которой она не ушла, а осталась лежать рядом с этой женщиной, женщиной, которая не любила, которая пользовалась, которая протянула свою руку и обняла, и не было, не было сил и возможности скинуть эту руку, отгрызть ее к чертям, прокусывая кость, выплевывая кусочки мяса и кожи, но она лежала, лежала без сна – сколько? – пять часов, шесть, семь, лежала не шевелясь и почти не дыша. Умерла. Нет, дышит.
И утро, в котором она везла ее на работу, сидела рядом и пыталась разговаривать, будто ничего не произошло, ничего не случилось, и все еще можно исправить. В котором она взяла за руку и сказала, что хочет все изменить, поправить все, поправить, поправить, поправить…
ЭТУ женщину ты любишь?
И изогнулся мир, разлетаясь на сотни миллиардов кусков, и собираясь обратно, но нескольким кускам не хватило места, и они полезли наружу, полезли, выходя из горла отвратительной рвотой, царапающей горло и разъедающей язык.
Лизу рвало прямо на палас, Инна держала ее за живот, гладила по голове, и помогала освободиться окончательно.
А когда все кончилось, и глаза сами собой закрылись, и обмякли руки, подхватила ее под коленки и за спину, и унесла в спальню. Уложила на кровать, салфеткой обтерла испачканный рот, подула на горячий лоб, и ушла замывать пол.
Глава 7. Надежда.
Лиза спала. Она лежала на кровати, свернувшись клубком, и ровно дышала, а Инна сидела рядом на полу и кусала костяшки пальцев, чтобы не закричать.
Что я наделала? Господи, что я наделала?
Она больше не могла плакать – за те десять часов, что Лиза спала, она успела выплакать все слезы, и теперь рыдания выходили из горла сухими всхлипами.
Что я наделала?
Потеряла контроль, отпустила ярость, и вместо того, чтобы исправить одну беду, сотворила новую. Никогда в жизни ей не забыть чувство великой злости, наполняющей все тело и затмевающей рассудок. Никогда не забыть ощущения волос в кулаке и крови, капель крови, так и оставшихся на паласе.
Боже мой, что же я наделала?
Она кусала пальцы, словно надеясь наказать себя так, причинить себе такую же боль, как та, что испытала Лиза, и знала, что это невозможно.
Проще всего было сейчас сбежать. Позвонить Леше, Кристине, да хоть кому! И бежать отсюда куда глаза глядят, подальше. Она знала это, и продолжала сидеть.
Но сидеть было невыносимо. Вина – тягучая и липкая – требовала выхода, осуждения, наказания.
И Инна вышла в другую комнату, села на диван, дотянулась до телефона и позвонила Жене. Она знала уже от Леши, что они с Лекой уехали в Питер, но Женя была сейчас единственной, кто мог ей помочь. Просто послушать. Не осуждая. И не добивая окончательно.
Женька ответила сразу, несмотря на ночь, и сразу спросила, что произошло.
И Инна рассказала. Все, без утайки, не пытаясь преуменьшать ужас случившегося.
– А теперь она там спит, а я понятия не имею, что мне делать, – закончила она, исчерпав весь запас болючих и горьких слов.
– Бери ее в охапку и увози оттуда к чертовой матери, – недолго думая ответила Женя, – если, конечно, она тебе еще нужна.
Это было неожиданно. И очень странно.
– Жень, убегать – это не мой способ…
– Твой способ – это смиряться, – Женя перебила, и голос ее из сочувственного мигом стал жестким, – может, пора научиться бороться?
– Каким образом? Бегством?
– Да что вы пристали ко мне с этим бегством? – Заорала вдруг Женя, да так, что Инна вздрогнула и отодвинула трубку от уха. – Вас послушать, так любое действие, идущее вразрез с планами – бегство. А по-моему, это просто жизнь. Слышишь, Инка? Жизнь! В которой после такого объяснения как у вас, надо хватать жену за косы и увозить ее к чертям из города, где все это произошло. Подальше от этой твари, дальше о воспоминаниях, и поближе к себе!
– Но…
– В задницу твое "но"! Я знаю все, что ты хочешь сказать – наслушалась уже и про ваши квартиры, и стабильность, и работу, и прочую хрень, за которую вы держитесь как за круг спасательный, но только непохоже, чтобы это сделало вас хоть чуточку счастливей!
– Не перегибай палку, – наконец, смогла вставить слово и Инна, – мы были счастливы.
Но Женю было не остановить.
– Именно, – припечатала она, – были. А теперь нет. Давно нет. И ты не пытаешься построить новое счастье, Инка. Ты пытаешься воскресить старое. Думаешь – соберу по кусочку, подожду, смирюсь, и оно вернется. Нет. Не вернется. Заруби себе на носу – как раньше, уже никогда не будет.
Инна тяжело дышала. Ее била дрожь, и каждое Женино слово эту дрожь усиливало. Словно она влезла Инне под кожу и вбивала туда гвозди – один за другим.
– Хочешь, расскажу тебе почему Лиза ушла к этой бабе?
– Откуда тебе знать? – Вырвалось у Инны.
– Оттуда. Я единственная из всех, кто от нее не отвернулся, кто с ней разговаривал. И я точно знаю, что она любит тебя до безумия, но она устала. Слышишь, Инка? Ты чудесная, замечательная, теплая и поддерживающая, но, черт возьми, ты же при этом каменная и предсказуемая как программа телепередач. Ты точно знаешь, как правильно, как честно, как ответственно. А знаешь ли ты, как спонтанно? Как безумно? Как порывисто? Разуй глаза! Ты всегда делаешь только то, что считаешь верным, и не делаешь того, чего просто хочешь.
Она орала уже на максимальной громкости, и от этого крика щеки Инны заливала белизна. Что? Что она говорит?
– Ты позволила себе один раз, ОДИН чертов раз наорать на жену, за дело наорать, и винишь себя уже сутки, и будешь винить еще долго. Слышишь ты меня или нет? Ты винишь себя за то, что сделала то, что хотела! Всего лишь то, чего хотела, а не то, что было правильно! И теперь ты собираешься оставаться в Таганроге и снова вести себя как мать Тереза. Воспитывать чужого ребенка, извиняться перед предавшей тебя женщиной, и застилать ей постель, когда ей приспичит снова трахнуть эту мерзкую телку. Так? Ведь так?
– Не так! – Крик вырвался из Инны вместе со слезами. – Женька, я не могу больше. Я больше не могу.
Она сползла с дивана на пол и разрыдалась, забыв об упавшей на пол трубке. В голове кругами носилось: "немогубольшенемогубольшенемогубольше". И от этого невозможно было спрятаться, скрыться. Немогубольшенемогубольшенемогубольше.
Не могу быть хорошей. Не могу быть правильной. Не могу смотреть, как чужая тетка целует мою любимую, и молча закрывать дверь. Не могу знакомиться с любовницей мужа и встречаться с ней на его дне рождения. Не могу сохранять лицо и достоинство. Немогубольшенемогубольшенемогубольше.
Не могу улыбаться в ответ на хамство, не могу учитывать желания всех вокруг, не могу дружить без оглядки, не могу забывать о себе. Немогубольшенемогубольшенемогубольше.