– Формально Даша сейчас у родителей отца на даче. Но по существу вопроса – да, ею занимаюсь я. И мне не очень ясно, почему тебя это так беспокоит.

Инна встала со стула, потянулась за закипевшим чайником и разлила кипяток по чашкам. Заваривать свежий чай не было сил. Вообще ни на что не было сил. Даже спорить.

– Меня беспокоит другое, – Леля глотнула коньяка прямо из бутылки и даже не поморщилась, – ты очень привязана к этому ребенку, а прав на него никаких не имеешь. Что же будет когда твоя девка уйдет окончательно? Заберет ребенка, и поминай как звали.

Инна подняла глаза, сжимая зубы, и посмотрела на подругу.

– Не смей называть ее девкой.

Леля молча кивнула. Даже она понимала, что есть вещи, на которые нельзя посягать. Например, называть девкой женщину Инны Рубиной. Инны Рубиной, раздавленной и растерянной, но по-прежнему отстаивающей то, что ей было важно.

– И все же ответь по существу, – попросила Леля.

– У меня нет ответа. Я не знаю, что будет. Юридически я для Даши – никто, и если Лиза захочет ее забрать, я ничего не смогу сделать, кроме как пытаться убедить ее этого не делать. В нашей стране я, реально являясь ей мамой, формально не являюсь для нее никем.

Леля вздохнула, и сделала еще глоток.

– Ладно. Но ты же можешь бороться! Ты знаешь, к кому она ушла? Можно прямо сейчас поехать и набить ей морду, а твою привезти домой.

Господи, в этом была вся Лелька – схватить, побежать, набить морду, и вернуться – на щите, или под щитом, а то и вовсе без щита. Как жаль, что это невозможно.

– Почему невозможно?

Да потому что Лиза сделала свой выбор, и надавав оплеух ее избраннице, ничего не изменишь. Это ее любовь, ее чувства, и никто не может в это вмешиваться.

Зазвонил телефон. Пока Инна разговаривала с мамой и отнекивалась от предложений приехать, Леля допила коньяк, добыла из холодильника пару яиц, и принялась готовить омлет. Она включила плиту, плюхнула сверху сковородку, и ждала, пока она разогреется.

Инна даже вопросов задавать не стала – только брови удивленно приподняла. Леля очень комично выглядела у плиты – утопающая в своих странных штанах, которыми ее можно было бы обмотать раз пять, и еще бы осталось, курящая очередную сигаретку, и задумчиво морщащая лоб.

Она разбила яйца, вилкой помешала их в сковородке, не обращая внимания на Иннин возмущенный возглас – сковородка была тефлоновая, и достала из шкафа тарелку. Поставила ее перед Инной и переложила поджаренные яйца.

– Ешь, – велела.

Пахло отвратительно. Желудок весь сжался, он не хотел никакой еды, сама мысль о том, чтобы запихнуть в себя хоть кусочек, вызывала отвращение. Но Лелю было не остановить – она уже добыла кусочек хлеба, вилку, села напротив Инны и скомандовала еще раз:

– Ешь.

Инна вилкой отделила желток и, поморщившись, отправила его в рот. Леля удовлетворенно кивнула и продолжила:

– Так-то лучше. А теперь, Инка, ответь-ка мне, дуре, откуда ты знаешь, что она не ошибается?

Она чуть не подавилась. Закашлялась, нагибаясь над столом.

– О чем ты?

– Я о том, что у тебя есть идиотская привычка все решать за всех. Ты делаешь выводы, принимаешь решение – и все, тебя фиг остановишь. А если допустить на маленькую секундочку, что ты не права? Что на самом деле она свою телку вовсе не любит, а просто хочет трахнуть? Или даже не трахнуть хочет, а просто ей захотелось движухи, и она пошла искать ее на стороне? Ты ж не знаешь точно, Инка, а выводы делаешь.

– Ты сказала «она ошибается», – поправила Инна.

– А, да, – Леля всегда быстро теряла мысль, но так же быстро ее восстанавливала, – я имела ввиду, что даже если она думает, что любит ее, она реально может ошибаться. Я например часто так делаю – встречаю классного мужика, трахаю его, и думаю – все, влюбилась. А через неделю понимаю – фиг.

Вся боль, копившаяся в груди Инны, рванула наружу в радостном вопле: она права! Она права! Есть шанс! Вдруг она правда ошибается, и может еще… вернется?

Но здравый смысл рывком затолкал боль обратно.

– Перестань, – покачала она головой, – глупости. Речь не идет о том, что она чувствует, а о том, что она… ушла. И это реальность.

– Это реальность ровно до момента, пока ты разрешаешь этому быть реальностью.

Леля завелась. В ее глазах появился блеск, опасный блеск. Она отобрала у Инны вилку, и принялась кормить ее, приговаривая:

– Ты в своих доспехах сверкающих не видишь ни фига, Инночка. Ты ее любишь, и вбила себе в голову, что отпускать – значит проявлять любовь. Неправда. Проявлять любовь – это бороться за нее до самого конца, а когда конец придет – побороться еще немного. И когда уже все испробовала и не помогло – тогда уж, фиг с ним, отпустить.

Инна зачарованно слушала и послушно открывала рот навстречу каждому новому кусочку.

– Это неудачники придумали фигню о том, что надо отпускать. С фига бы я стала отпускать то, что для меня важно? Вот есть у меня деньги, например. И они мне дороги. Но я ж не отпускаю их фиг знает куда в надежде, что если они меня любят, то сами вернутся. Нет уж. Я храню их в кошелечке, глажу и нежно люблю. И если у меня их сопрут – я пойду, оторву яйца тому, кто это сделал, и верну их обратно.

– Есть разница…

– Ага, – Леля не дала себя перебить. Яичница кончилась, и теперь она кормила Инну хлебом, – пусть. Инка, ты подумай. Как твоя Лиза узнает, что ты ее любишь, если ты не попытаешься ее вернуть? Она ж сейчас думает, что ты сидишь на заднице и ничего не делаешь, потому что она тебе не слишком-то и нужна.

Инна перехватила Лелину руку и отстранила.

– Погоди… А в этом что-то есть.

И снова надежда растеклась по телу. Но на этот раз останавливать ее не стали. Инна взяла Лелю за руки, глядя на нее, сказала:

– Ты права – я даже не сказала ей, что люблю, когда она уходила. Я думала, это и так ясно. А может быть… Может и нет.

– Инка, – серьезно ответила Леля, – тебе надо хоть раз в жизни отпустить себя на волю, в пампасы. И сделать то, чего тебе правда хочется. Сказать ей что любишь, или набить морду, или еще чего там придет в твою прекрасную душу. Слышишь? Душу, а не голову. И уж по крайней мере, если она хочет бросить тебя, пусть не думает, что это будет легко.

Глава 13.

Здравствуй, Питер, ты много знаешь, ты много видел.

И все, что я могу сказать тебе, это только слова…


Женя пропала. Прошло уже больше суток с тех пор, как она уехала с Яной, и за все это время – ни одного звонка, ни одной смс, только «Абонент временно недоступен, попробуйте перезвонить позднее».

Как будто Марина без этого электронного голоса не знала, когда и кому ей звонить!

Она была в отчаянии. Наверное, Женю отговорили – Сергей и Яна, и еще один мальчик у них был… Миша, кажется. Наплели с три короба о том, что с ней, Мариной, нельзя связываться, и убедили прервать поиски. И если это так – то, черт возьми, что же ей теперь делать?

Она не выдержала, и снова набрала Женин номер. «Абонент…»

Чтоб ты сквозь землю провалился!

Телефон улетел на пол, а Марина слезла с кровати и подошла к окну. В утренних сумерках двор-колодец выглядел даже более мрачным, чем обычно. Отвратительный вид – зассанные углы, облупившийся поребрик, чьи-то старые машины и обломки деревянного стула.

Она никогда не любила такой Питер. Ее Санкт-Петербург был иным – парадным, солидным, развевающим паруса и распахивающим белые двери. Зеленым в Павловске и Петергофе, темно-синим вокруг Петропавловки, и голубым-голубым на Крестовском острове.

Что же делать, если она так и не появится? Не в Таганрог же опять за ней ехать, честное слово. Женька-Женька…

Марина открыла окно, и в номер ворвался свежий влажный воздух. Невидимые глазу капельки проникли через рот в гортань, оттуда – в легкие, и наполнили тело теплом. Когда-то очень давно она любила, как пах утренний Питер. А теперь?

А теперь все стало по-другому, и не осталось ничего из того, что было важно и дорого раньше. Нет вокруг толпы поклонников, не заводит больше с полборота любой намек на секс, не так уж прельщают ночные тусовки, модные платья и брендовые сумочки в шкафу уже далеко не такие уж модные… И только одно, только одно имеет значение и смысл. Она должна сделать то, что задумала.

Много лет назад, когда Женька ушла окончательно, Марина решила: никому больше не позволю проникнуть в свое сердце. И свято держала слово, пока не появилась Лека. И, наверное, это все же было наказанием, ее появление – наказанием за сотни разбитых надежд, десятки сломанных жизней.