Александра Соколова - Просто мы научились жить

День, когда Женька купила билет на самолет, стал отправкой точкой.

– Когда? – Только и спросила Лека.

– Послезавтра.

И это "послезавтра" стало последним гвоздем, последним камнем, разбивающим лицо в кровь и отнимающим надежду на отсрочку.

– Я хочу поехать с тобой, – сказала Лека, и испугалась собственных слов, – раз уж ты не можешь остаться.

Они смотрели друг на друга, и любовь – острая, осязаемая, потоком кружила от одной к другой, разворачивалась вихрем и начинала кружить снова.

– Я люблю тебя, – говорила Женька сквозь соленые поцелуи. И это было правдой.

– Я люблю тебя, – откликалась Лека, и это было правдой тоже.

Они лежали на песке, обнимаясь, вжимаясь друг в друга каждой клеточкой уставших от разлуки тел, и словно пытались надышаться друг другом перед новой, новой и новой разлукой.

А потом была ночь, в которой Лека никуда не уехала. Она лежала без сна, глядя на Женькин затылок и сжимая зубы чтобы не позвать, не окликнуть, не прекратить к чертовой матери эту агонию, эту тоску и предчуствие расставания.

– Я нашла тебя, нашла наконец, и теперь должна отпустить, – думала она, мысленно касаясь губами Женькиных волос и затылка, – ты всю мою жизнь была рядом, даже когда тебя не было. И после стольких лет мы наконец-то встретились. Чтобы снова расстаться. Это несправедливо, слышишь? Это не должно быть так, не должно, не может…

Она плакала беззвучно, боясь разбудить, потревожить. И утром встала первой, чтобы успеть смыть следы слез на лице.

А потом был день, в котором они не могли оторваться друг от друга. Решали какие-то дела, собирали вещи, и боялись даже на секунду разомкнуть ладони.

Вечером приехали в любимый Джимбаран. Заняли столик, но есть не получалось. Смотрели друг на друга и молчали. Но в этом молчании было так много слов, и так много чувств, что от этого заходилось сердце и сжималось в маленький – словно бы детский – кулачок.

– Мне страшно.

– Я знаю. Мне страшно, конечно же, тоже.

– Чего ты боишься?

– Того, как мне жить без тебя.

– Боишься, не сможешь?

– Наверно, боюсь, что не сможем.

– И снова решим

– Что уж лучше совсем не любя.

– Не бойся разлуки, за ней будет новая встреча

– Тебя это греет?

– Наверное, все-таки да.

– Я думаю, время – оно может что-то и лечит.

– Но только не нас?

– Между нами года-города.

– Мне больно.

– Я знаю. Мне больно, конечно же, тоже.

– Останься.

– Не надо. Ты знаешь, что если б могла…

– Я знаю. Не можешь. Конечно, конечно, не можешь…

– Но если б могла – никуда б от тебя не ушла.

– Мы встретимся снова?

– Конечно, мы встретимся снова.

– Когда?

– Я не знаю. Мы обе не знаем, когда.

– Наверно, когда будем обе на это готовы.

– А если не будем готовы уже никогда?

– Останется память. Останется дружба и счастье.

– Какое же счастье?

– Любить до последней доски.

– Любить, отдавая. Любить, размыкая объятья.

– Любить, вспоминая. Любить и суметь отпустить.

Лека протянула ладонь. И Женя приняла ее. И больше не нужно было слов, и слез не нужно было тоже.

Она привезла ее домой, и целовала на пороге, и раздевала, и гладила. Чувствовала – сегодня ей можно все. И Женька открывалась под ее поцелуями, распахивала тело и душу, и откликалась, и ласкала в ответ.

Но ведя языком по ее бедрам, зарываясь в пушистый треугольник между ног, Лека чувствовала, как мало в этом сексуальности, и как много любви. Как мало желания, и как много… Прощания.

Она любила сейчас не эту взрослую женщину, а ту – юную, летящую, которую не единожды обретала и предавала не один раз тоже. Она ласкала Женьку, которая жила все это время в ее сердце, и, лаская, отпускала ее, выпускала из себя на свободу – с криками, стоном, шепотом.

Она вела ладонью по спине, целовала и чувствовала вкус соли на губах – соли океана, и соли собственных слез.

Она не думала ни о чем, и не вспоминала, не мучилась. Прощалась.

А утром не прятала опухших глаз. И в аэропорту, целуя Женькины слезы, с удивлением чувствовала, как дрожат руки и как заходится от тоски сердце.

– Я люблю тебя, – сказала она у стойки паспортного контроля, последний раз прижимая к себе Женю.

– Я люблю тебя, – услышала она, последний раз ощущая на губах ее губы.

И самолет улетел. А она осталась.

…Но сейчас отпускаю тебя, улетай. Улетай.

И среди облаков мои мысли читай.

Знай, что мне тяжело, я глазами в небе твой самолет ищу…

Отпускаю тебя. И, наверное, не отпущу.

Приехав домой, Лека сразу позвонила в Москву.

– Вы выиграли, – сказала после короткого приветствия, – они останутся вместе. Мне нужна неделя чтобы доснять и смонтировать новый финал.

После короткого молчания она услышала участливое Ксюхино:

– Лен, что случилось?

– В двух словах не расскажешь, – честно призналась она.

В трубке послышался шум, а после приглушенное:

– Алла, перенесите совещание с пиар отделом на завтра, и ни с кем меня не соединяйте.

И уже громче, Леке:

– Рассказывай.

Лека с телефоном в руках вышла на балкон, упала на один из пуфиков и закрыла глаза. Мучительно хотелось курить.

– Последние дни я провела здесь с Женькой, – сказала она, – и теперь она улетела, а я приехала домой, и не знаю, что мне делать.

– Вы что, снова сошлись?

В Ксюхином голосе ясно звучал сарказм, да и слово она выбрала – хуже не придумаешь. Сошлись… Как будто из милицейских протоколов – гражданка Л. попрощалась со своей сожительницей Е. Навсегда.

– А как же Диана? – Не получив ответа на один вопрос, Ксюха задала новый.

– Не знаю. Мы не виделись эти дни, и не разговаривали. Ксюша, скажи, как ты поняла, что Ася – единственная для тебя?

Она почти увидела, как Ксюха там, в жаркой Москве, улыбается и пожимает плечами.

– Никак. Она всегда была единственной. Даже когда были другие, единственной была и оставалась она.

– Я чувствую нечто похожее, – призналась Лека, – словно Женька – это навсегда, но…

– Но?

– Но не для жизни, понимаешь? – Сказала, словно в омут бросилась. – Я люблю ее, но…

– Но жить ты хочешь с Дианой. – Ксюха усмехнулась в трубке. – Наконец-то, ты повзрослела, Ленка.

– О чем ты?

– О том, что ты готова теперь, похоже, любить живого человека, а не свои фантазии. Посуди сама – обе твоих великих любви всегда были и остаются малодоступны. А это – отличное поле для фантазий, страданий и представлений, как бы все было, если бы. А Диана – живая, рядом, и хочет быть с тобой. Это пугает, правда?

– Да, – Лека закрыла глаза. – Правда.

– Ты дошла с ней ровно до того места, в котором раньше всегда сбегала, и теперь чуть было не сделала то же самое.

Она была права, совершенно права, и от этой правоты сводило скулы.

– Всегда есть выбор, – продолжала тем временем Ксюха, – можно каждый раз находить нового человека, и начинать сначала, а можно остаться, и пройти с одним все стадии отношений. И решать, как всегда, тебе.

– Вы с Асей прошли все?

Ксюха захохотала.

– Надеюсь, еще не все, – сказала она. – Потому что последняя стадия – это расставание. И к этому я совершенно не готова.

В голосе ее ясным маячком зазвучала грусть. Лека вдруг ясно вспомнила их с Асей руки, сплетенные под столом, и испуганные глаза обеих.

– Ты боишься потерять ее?

– Скажем так… – В трубке послышался треск. Наверное, Ксюха перетащила языком свою зубочистку из одного уголка рта в другой и погрызла ее зубами. – Я знаю, что однажды это случится. Но сейчас… Да. Я боюсь ее потерять.

– Я не понимаю, – Лека перевернулась и теперь лежала на животе, согнув в коленях ноги, – у вас такие близкие отношения, и ты все равно боишься.

– Лен, – рассмеялась Ксюха, – прости, но ты ничерта не знаешь про наши отношения. И потом, если ты решила поговорить обо мне – давай прощаться, потому что на это у меня совершенно нет ни времени, ни желания.

В этом была вся Ксюха. Ни слова о себе, о своих желаниях, чувствах, мыслях. Только холодная голова и трезвый взгляд. Может, в этом и была их проблема?

– А тебя не беспокоит момент возвращения к Диане с точки зрения того, что ты ей фактически изменила? – Ксюха вернулась к старой теме легко и непринужденно, и – что особенно поразило – говорила о возвращении как о решенном факте.