Таммара Уэббер - Просто вдвоем

И я весь день не увижу Джеки Уоллес.

Я постарался отогнать эту мысль, надел темные очки и придержал дверь для трех девиц, которые прошли мимо меня, ни на секунду не прервав своего разговора, как будто я был лакеем или роботом, специально поставленным для того, чтобы открывать им двери. Черт бы побрал эту униформу!

И тут я все-таки увидел Джеки: она шлепала по лужам галошами в ромашках. Я замер, как статуя, продолжая держать дверь, хотя девушка была еще далеко и меня не замечала. Она, похоже, вообще ничего вокруг себя не видела. Я знал, что она направлялась именно сюда, поскольку через минуту у нее начиналась контрольная по экономике. Кеннеди Мура поблизости видно не было.

Дергая плечом, чтобы поправить сползающий рюкзак, Джеки принялась воевать с зонтиком (такой же расцветки, как и галоши). Судя по тому, что она явилась на занятия с опозданием и без своего парня, чего раньше не случалось, да еще и явно нервничала, утро у нее не задалось. «Черт!» – пробормотала Джеки, встряхивая зонт, который никак не хотел закрываться.

Когда после сотого нажатия кнопки он наконец сложился, она подняла глаза и увидела, что я держал для нее дверь.

Волосы у Джеки были влажные, ресницы склеились – значит она попала под дождь, когда шла от общежития к машине или от парковки к корпусу. Я чуть не потерял сознание от близости ее мокрого ненакрашенного лица, от ее красивых глаз. Она пахла жимолостью. Я сразу узнал этот запах, потому что жимолость оплетала маленький домик на нашем заднем дворе, где мама устроила себе мастерскую. Летом, особенно при открытых окнах, трубчатые цветки наполняли комнату сладковатым ароматом. Мама готовилась к осенней выставке, а я сидел тут же за исцарапанным столом и рисовал героев компьютерных игр, или каких-нибудь жучков, или детали неработающего устройства, которое папа разрешил мне растерзать.

Когда Джеки увидела меня, ее хмурая гримаса, адресованная своенравному зонтику, сменилась удивленной улыбкой.

– Спасибо, – сказала она и шмыгнула в открытую дверь.

– Не за что, – ответил я, но она уже убежала.

На занятие по предмету, который я преподавал. К парню, который был ее недостоин.

Я очень, очень давно не позволял себе несбыточных грез.

После моего возвращения из больницы отец взял резак и принялся отдирать от пола супружеской спальни окровавленное ковровое покрытие. Потом он включил циклевочную машинку и, даже не надев маску, начал скоблить доски, пока не проделал посреди комнаты яму. Пыль поднималась дымными клубами, окутывая все вокруг, включая самого папу.

Я сидел в холле, вжавшись в стену и заткнув уши, чтобы не слышать горя и ярости своего отца. Меня тошнило от воя машинки, который смешивался с хриплым ревом. Этот шум и эти слезы были абсолютно никому не нужны, потому что не могли вернуть маму. Когда мотор затих, я осторожно подошел к двери и заглянул внутрь. Отец, плача и кашляя, стоял на коленях над ненавистным пятном, которое побледнело, но так и не исчезло.

В день похорон я проснулся от шагов в коридоре: папа ходил взад-вперед мимо моей двери. В комнате было еще темно, я лежал не шевелясь и почти не дышал. По звуку можно было понять, что в родительской спальне открывались и закрывались створки шкафов, выдвигались и задвигались ящики комода. Потом в коридоре опять послышались шаги. Это повторялось снова и снова. Через час дверь в комнату родителей захлопнулась.

Отец перебрался на первый этаж. По негласной договоренности та страшная спальня с тех пор оставалась запертой и никто туда больше не входил.

Синди часто заглядывала проведать нас с отцом. Приносила еду, пыталась подбодрить. Обычно с ней приходил Чарльз или Коул – их старший сын, который вечно все говорил не так (не важно, что другие произносили то же самое).

– Жалко твою маму, – сказал он, усаживаясь рядом на мою кровать и беря в руку пульт.

Я кивнул и уставился в экран: мы с Коулом наперегонки понеслись по какой-то известной улице (ее названия я не вспомнил), круша мусорные баки, деревья и встречные машины. Изредка нам попадался неудачливый пешеход. Я старался объезжать людей, а Коул специально в них целил, особенно если за игрой наблюдала маленькая Карли. Каждый раз, когда его автомобиль выезжал на обочину и сбивал скейтбордиста, она принималась голосить: «Ты убил ребенка! Ты убил ребенка нарочно!»

Я прощал Коулу и эти выходки, и слова, которые он повторял за другими, потому что ему было десять лет и он держался со мной так же, как раньше. Из всех, кого я знал, он один не поменял своего отношения ко мне.

Однажды утром я вышел из комнаты и спустился по лестнице, услышав приглушенные голоса внизу. Синди и папа пили кофе на кухне. Говорили они тихо, и тем не менее в коридоре все было прекрасно слышно:

– Рэй, ему нужна помощь.

Я сразу понял, что речь идет обо мне. Синди всегда шутила, что охотно обменяла бы двух своих родных сестер на мою маму, которая была ей сестрой настоящей. Поэтому и ко мне она относилась как тетушка, которая знает племянника с первого дня его жизни, обращается с ним как со своим питомцем и во всем норовит поучаствовать.

Отец довольно долго молчал, а потом ответил:

– У Лэндона богатое воображение, ты же знаешь. Он, черт возьми, только и делает, что рисует. Не думаю, что из-за нескольких набросков нужно вести его к мозгоправу…

– Рэй, я наблюдала за твоим ребенком – за вашим с Роуз ребенком – с тех самых пор, как он впервые взял в руки карандаш. Конечно же, я знаю, что он всегда так самовыражался. Но точно тебе говорю: то, что он рисует сейчас, – это совсем другое. Это пугает…

– А чего ты ждала, черт возьми? – прошипел отец. Теперь замолчать пришлось Синди. Он вздохнул: – Извини, Син. Но… мы сами во всем разберемся. Нам не хочется говорить на эту тему. Когда я думаю о той ночи… – Он осекся. – Я не стану заставлять его об этом разговаривать.

За словами отца я расслышал то, о чем он умолчал: ему не хотелось выслушивать мой рассказ о случившемся.

Но он был прав. Мне действительно не хотелось об этом разговаривать.

– Рэй, он замыкается в себе. Он почти все время молчит. – В голосе Синди послышались слезы.

– Ему тринадцать лет. В этом возрасте многие бывают неразговорчивы.

– Если бы он и раньше так себя вел, я бы согласилась, что все нормально. Но это не его случай. Он был веселым и общительным мальчиком. Я смотрела на него и на Роуз и надеялась, что, может быть, и у меня вырастут сыновья, которые в тринадцать лет не перестанут разговаривать со мной, смеяться и целовать меня, уходя в школу. Нынешнее состояние ненормально для Лэндона, и возраст тут ни при чем.

Папа снова вздохнул:

– Его мать умерла. Откуда взяться нормальному поведению? – (Синди шмыгнула носом, и я понял, что она плачет.) – Давай не будем больше об этом. Я очень ценю вашу с Чарльзом поддержку… но я просто не могу…

– Может, я подыщу хорошего доктора и сама отведу Лэндона к нему, а ты не участвуй, если не хочешь…

– Нет. Пока не надо. Дай ему время.

– Но…

– Синди.

Мне была хорошо знакома эта отцовская интонация, означавшая «я все сказал». Когда мне хотелось чего-то запретного, решающее «нет» всегда оставалось за папой. Он говорил: «Лэндон» – и хмурил брови. После этого я понимал, что спорить бессмысленно.

Максфилды и Хеллеры праздновали День благодарения вместе еще до моего рождения. Эту традицию никогда не нарушали, несмотря на то что после защиты диссертаций пути моего отца и Чарльза разошлись: папа решил уйти из университета и работать в правительственной организации, а Хеллер получил место на кафедре в Джорджтауне. Когда я родился, обе семьи поселились в пределах вашингтонской кольцевой в двадцати минутах езды друг от друга: они в Арлингтоне, мы в Александрии.

В тот год День благодарения должен был праздноваться у нас. Но планы изменились. Мы с отцом сели в машину и поехали к Хеллерам, мысленно проклиная рождественские песенки, которые звучали по радио. Ни он, ни я не пошевелились, чтобы переключить канал.