Подруга – утешительно:

– У нас средний срок жизни женщины восемьдесят пять лет, ты знала?

– Тошнит, – выпалил мальчик, – папа, тошнит!

– Боже мой, – пробормотал старик, – нету страшнее перемен, чем перемены давления.

– Понимаешь, – оживилась Мишель в ответ на что-то крайне мало заметное, – просто человечество еще не научилось как следует бороться с пылью. Нет на земле такого места, где не было бы пыли, а ты знаешь, что такое пыль?

– Отходы жизнедеятельности каких-то небесных тел? – вежливо предположила подруга.

– Отнюдь, – отрезала Мишель, – пыль – это микроскопический молниеносно размножающийся клещ, вползающий через поры и отравляющий внутри все живое.

– Сами вы пыль! – еле выговорил старик. – Почему вы так орете, вы что, не видите, что здесь все спят?

– Во всяком случае, некоторые на удивление крепко, – прошипела в ответ Мишель. Я закрыл лицо ладонью.

Однажды Наташа пришла в каком-то несусветном прозрачном платье и все время стояча у окна. Значит, она хотела мне себя показать. Ведь так, так? Тогда она была покладиста, послушна и улыбчива. Мы говорили о прошлом, о первом воспоминании, о детстве.

– Хочешь, я расскажу тебе, как я впервые солгала? – предложила Наташа.

– Только не забывай о согласовании времен, – напомнил я.

Она рассказала мне красивую историю о друге детства, ему было пять, ей шесть, они вместе бегали вдоль моря, собирали раковины. Однажды он предложил ей перелезть через огромный забор в чей-то сад поесть яблок, она не согласилась, сказала, что подождет на улице, он сорвался с забора и разбился, лежал недвижимо на земле, и она смотрела на струйку крови, вытекающую из его глаза, с ужасом и потрясением, но потом совладала с собой, спокойно вернулась домой и не подала виду: боялась, что ее накажут – ведь она была старше. Наутро, когда нашли мальчика, она плакала со всеми. Кажется, я был тогда тронут тем, что первый узнал спустя столько лет никому не нужную правду, быль, поросшую быльем, тогда мне еще не вполне было ясно, что все это, возможно, просто придуманная история, как и история о дедушке, застрелившем бабушку из ревности, или история об окнах дома напротив, в каком-нибудь из которых можно обязательно увидеть именно то, что тебе больше всего хочется увидеть в эту минуту.

До этого она агрессивно и зло рассказывала о своей ненависти к старикам, нарочито цинично, об их капризах и истериках, об их алчности, скупости и безжалостности, я обрывал ее на каждом слове, делая замечания даже там, где можно было бы и не делать, она говорила о своей брезгливости к ним и здоровом, это она особенно подчеркнула, отвращении…

– Ты сама будешь такой! – гаркнул я.

– Ты действительно сейчас об этом думаешь? – спокойно спросила Наташа, сощурив глаза.

Я промолчал.

До этого…

– Он обделал меня, – отчетливо проговорил откуда-то сзади хриплый мужской голос, – обделал и исцарапал! Ну его к черту!

По проходу, истошно пища, засеменил котенок, весь какой-то скомканный и перепачканный, на мгновение он остановился, огляделся вокруг и кинулся под сидение Мишель.

«Сейчас начнется», – подумал я.

– Когда же это, наконец, кончится, – сказали мы хором со стариком и удивленно посмотрели друг на друга.

19

Горло больше не отвечает болью на каждую попытку заговорить, горло как будто покрылось какой-то защитной пленочкой, можно глотать, я осторожно ощупываю основанием языка замысловатый рельеф, притаившийся в глубинах ротовой полости – чудно и чудно – тишь, насморк и слезы, льющиеся из глаз при каждом моргании – сущее блаженство, облегчение – словно прорвало плотину, и вся застоявшаяся боль устремилась по узким шлюзам наружу, прочь. Сосед, продемонстрировав на своем лице все цвета радуги, наконец-то задержался в розовой гамме, внезапная зевота овладела мной, я зевал часто и сладко, с хрустом расправляя затекшую спину, головокружительная усталость разливалась по всем членам, котенок был пойман и непрестанно мяукал, но отчаянные его стенания как будто уходили все дальше и дальше, голоса постепенно настраивались на свое обычное звучание, спящие пробудились, бодрствовавшие приводили себя в чувство после стольких часов неподвижности и переедания, заскрипело шасси, и какое-то мгновение было непонятно, летим мы еще или уже катим по посадочной полосе, вот и долгожданный толчок, соприкосновение с землей, страшный вой моторов и хрип поставленных наперекор ветру закрылков, вибрация, достойная всяческого резонанса, рукоплескания пилоту, первые сольные номера:

– Будьте добры, разрешите достать…

– Слушай, браток, дай-ка мне вон оттуда…

– Перестаньте ходить по ногам. Бас. Тенор. Сопрано.

– Вы сейчас домой? – сзади мужчина.

– А вы? – женщина.

– Просьба оставаться на своих местах до полной остановки. самолета. К выходу мы вас пригласим специально, – трескающийся голос из динамика, по-суфлерски приказывающий, по-актерски просящий.

Хохот. Сумка на «молнии», клетчатая, как шотландская юбка. Ребристый металлический чемодан, напоминающий межпланетное транспортное средство, пакет с метровыми плитками шоколада и бутылочными горлышками. Разве время не превращает в пыль все острое, не размазывает, не размалывает то, что разило некогда с небывалой силой?..

– Вы не могли бы поосторожнее?

– Вы же загораживаете проход.

– Подождем… – вздыхает Мишель.

– Подождем? – старик явно смущен наступившей сумятицей.

– Вы топчите мой шарф.

– Пожалуйста, пожалуйста, пропустите, пропустите…

Брань. Штанина. Рука с рыжими завитками волосков. Подвернутый синий рукав. И разве счастье не сменяется покоем, а покой отчаянием?

Вой из динамика: «Я буду ждать звонка твоего, надежды огонек». И неужели жизнеспособно то, что противостоит порядку, заложенному совершенно во всем без исключения, и в бытии, и в предмете? Разве?..

Мама вечером за ужином попросила меня позаниматься с внучатой племянницей своей подруги.

– С Наташенькой. Только разговорным языком, практикой, она такая умница, она будет жить в Италии (шепотом).

Зевота просто раздирает голову пополам. Багаж сложили у одной двери, а выходить нужно через другую.

– Я никогда не давал частных уроков.

– Но мы же сейчас стеснены в средствах, – мама покраснела.

Она всегда краснела, когда говорила о деньгах.

– А чем занимается эта ваша Наташа?

– Она работает, очень состоятельная и старательная девочка. Петюша, всего уроков десять. Тебе, знаешь, это только полезно…

Смеется.

– Я же знаю, что тебе не хватает сейчас, и заработаешь, и взбодришься. Надо, Петюша. Будет к тебе ходить. Я уж и обещала почти. Почитаете что-нибудь, поговорите, плохо ли?

– А сколько платить будет? Мама сказала шепотом. Я широко раскрыл, глаза.

– Не те сейчас времена, чтобы нос воротить, – укорила меня мама.

До чего все-таки утомительна эта зевота. Слезы застилали мне глаза, я задерживал дыхание, но ничего не мог сделать, все зевал и зевал. Разве, разве возможно?..

Мы созвонились, и она пришла. Смело шагнула через порог и резким мужским движением протянула мне руку. Решительная, сосредоточенная, подтянутая. Только чуть развязно крутит на пальце связку автомобильных ключей. Серые волосы, карие глаза.

Карие глаза? Я зевнул. Карие глаза или серые глаза? Зевота. По-моему, серые. Или карие? Зевота. Черт знает что такое!

Я повернул голову. Кресло старика было пустым. Не было также и Мишель. Оглянулся – сзади два пустых кресла. В салоне не было уже никого. Только Мальвина обреченно пыталась собрать какие-то пакеты и свертки. Сумка то и дело соскальзывала с плеча, она останавливалась, поправляла сумку, роняла пакет, сумка соскальзывала опять, она опять роняла пакет. Я поднялся и подошел к ней.

– Могу вам чем-нибудь помочь? – Я наклонился за упавшим пакетом.

– Большое спасибо. Я совершенно простудилась в дороге. Ангина. Спасибо, спасибо.

Я выпрямился и подал ей пакет.

На шее у нее было точно такое же кашне, как у меня.