Колін Маккалоу - Путь Моргана

— Дик, — произнес кузен Джеймс-аптекарь, на лице которого был написан восторг, — уже второй раз за эти сутки Господь пощадил меня и моих родных! Я чувствую себя, как… как Павел на пути в Дамаск!

— Неудачное сравнение, — заметил Ричард, жадно отхлебывая пиво. — Ты же никогда не преследовал верующих, кузен Джеймс.

— Да, Ричард, но мне было откровение. Дабы отблагодарить Бога, я пожертвую фунт стерлингов каждому узнику тюрем Ньюгейт и Брайдуэлл.

— Ха! — осклабился Дик. — Поступай, как тебе угодно, Джим, но знай, что они потратят деньги на выпивку в тюремном погребке.

Их голоса долетели до комнат верхнего этажа. Мэг и Пег спустились вниз, закутанные в шали. Пег несла на руках Уильяма Генри, глаза которого блестели.

— Вы невредимы! Какое счастье!

Ричард отставил кружку и подхватил на руки малыша, сразу прильнувшего к нему.

— Отец, меня разбудил Уильям Генри. Он произнес «пожар» так, словно знал, что это такое.

Кузен Джеймс-аптекарь задумчиво воззрился на Уильяма Генри.

— Странный ребенок… Должно быть, сразу после рождения его подменили эльфы.

Пег ахнула:

— Кузен Джеймс, не говорите так! Если эльфы подменили моего сына, когда-нибудь его заберут обратно!

С трудом поднимаясь на ноги, кузен Джеймс-аптекарь вспомнил о давнем деревенском поверье и понял, что странности Уильяма Генри не ускользнули от взгляда его матери. И вправду, обычный ребенок вряд ли пережил бы вакцинацию.

Уничтожив склады компании «Льюсли и К^о», поджигатель не успокоился. Уже в понедельник пламя заплясало над десятком других складов и фабрик, принадлежащих американцам. Во вторник запылал сахарный завод олдермена Барнза; его владелец не скрывал, что сочувствует колонистам. Но к этому времени переполошился весь Бристоль, люди оставались начеку, и потому пожары потушили прежде, чем огонь успел причинить ущерб строениям. Через три дня сахарный завод олдермена Барнза вспыхнул вновь, и его опять удалось спасти.

Политические круги пытались нажиться на чужом горе: тори обвиняли вигов, а виги предъявляли обвинения тори. Эдмунд Берк предложил пятьдесят фунтов за сведения, гильдия купцов — пятьсот, а сам король — тысячу. Поскольку тысячу пятьсот пятьдесят фунтов невозможно было заработать и за целую жизнь, все бристольцы превратились в сыщиков и принялись выискивать подозреваемых — но, конечно, награда никому не досталась. Подозрение пало на шотландца по прозвищу Джек-маляр, который жил то в одном, то в другом доме на Питэй, кривой улочке, выбегавшей к Фруму близ церкви Святого Иакова: после второй попытки поджога сахарного завода олдермена Барнза Джек вдруг исчез. Хотя никакой видимой связи между ним и пожарами не существовало, все бристольцы пришли к убеждению, что он и был поджигателем. Поднялись шум и суматоха, масла в огонь подливали лондонские и местные газеты. Жители всех графств Англии, от Тайна до Ла-Манша, требовали поскорее схватить маньяка. Беглец был пойман во время попытки ограбления дома разбогатевшего в Индии купца из Ливерпуля и после уплаты ста двадцати восьми фунтов из средств корпорации и гильдии купцов в кандалах доставлен в Бристоль для дознания. Но здесь перед искателями правосудия встало неожиданное препятствие: никто не понимал ни единого слова, произнесенного шотландцем, кроме его имени — Джеймс Эйтен. Поэтому его отправили в Лондон, полагая, что в столице найдется человек, знакомый с шотландским диалектом. И бристольцы не ошиблись. Джеймс Эйтен, он же Джек-маляр, сознался во всех поджогах, совершенных в Бристоле и еще в Портсмуте, где дотла сгорела канатная мастерская королевского флота. Это последнее преступление было признано чудовищным: без множества миль канатов ни один корабль не сумел бы отойти от причала.

— Не понимаю только одного, — сказал Джек Морган Джимми Тислтуэйту, — каким образом Джек-маляр добрался из Бристоля до Портсмута? Канатная мастерская сгорела в декабре, когда его еще видели на улице Питэй.

Мистер Тислтуэйт пожал плечами:

— Он всего лишь козел отпущения, Дик, не более. Англии давно необходим покой, а для этого требовалось найти виновного. Этот шотландец — идеальный обвиняемый. Не знаю, как насчет Портсмута, но пожары в Бристоле — дело рук тори, клянусь жизнью!

— Думаешь, пожары будут вспыхивать и впредь?

— Ни в коем случае! Хитрость удалась. В Бристоле не осталось ни гроша из былых американских капиталов. Тори могут преспокойно почить на лаврах, возложив всю вину на беднягу Джека-маляра.

И вина действительно была возложена на него. Джеймса Эйтена, известного под прозвищем Джек-маляр, предали суду в Гемпшире по обвинению в поджоге канатной мастерской королевского флота и признали его виновным. После суда его доставили в Портсмут, где была сооружена виселица для публичных казней. Опускающаяся подставка виселицы имела высоту шестьдесят семь футов; с нее Джек-маляр и переселился в вечность — без головы, сорванной с плеч петлей, а не отрубленной топором. После казни эту голову выставили на всеобщее обозрение в Портсмуте, и в Англии воцарился покой.

Джек-маляр заверил суд, что только он один виновен во всех поджогах.

— Его уверения меня не убедили, — заявил кузен Джеймс-аптекарь. — Но Пасха наступила и прошла, а пожары больше не вспыхнули ни разу, поэтому неизвестно, кто виноват на самом деле. Я уверен лишь в том, что Господь пощадил меня.

Два дня спустя в «Герб бочара» явился оружейный мастер сеньор Томас Хабитас.

— Сэр! — воскликнул Ричард, приветствуя его улыбкой и дружеским рукопожатием. — Садитесь, прошу вас! Стакан «бристольского молока»?

— Благодарю, Ричард.

В таверне было пусто, если не считать мистера Тислтуэйта; от былого процветания остались лишь воспоминания. Поэтому неожиданный гость очутился в центре внимания, и это, по-видимому, польстило ему.

Португальский еврей, переселившийся в Англию тридцать лет назад, сеньор Томас Хабитас был невысоким и худощавым, с оливковой кожей, темными глазами, вытянутым лицом, крупным носом и полными выпяченными губами. Некоторая замкнутость роднила его с квакерами; пожалуй, он слишком хорошо осознавал, как заметно отличается от заурядных бристольцев. Но город радушно принял его, как принимал всех евреев, которым в отличие от папистов позволяли поклоняться Богу согласно их обычаям и иметь кладбище на Джейкоб-стрит и две синагоги на берегу Эйвона; считалось, что иудаизм угрожает обществу и экономике в значительно меньшей степени, нежели римский католицизм. Но самое главное — ни евреи, ни квакеры не претендовали на трон его величества короля Англии, который был родом из Германии. Воспоминания о Красавчике принце Чарли и тысяча семьсот сорок пятом годе были еще слишком свежи, а до Ирландии — рукой подать.

— Что завело вас так далеко от дома, сэр? — спросил Дик Морган, подавая гостю большой стакан (изготовленный еврейской компанией «Джейкобс») янтарного приторно-сладкого хереса.

Взгляд прищуренных черных глаз обвел пустой зал и остановился не на Дике, а на Ричарде.

— Дела идут неважно, — подытожил гость неожиданно гулким голосом с едва заметным акцентом.

— Да, сэр, — согласился Ричард, усаживаясь напротив Хабитаса.

— Весьма сожалею об этом. — Сеньор Хабитас сделал паузу. — Я мог бы помочь вам. — Он положил длинные чуткие руки на стол и переплел пальцы. — Знаю, всему виной эта война с американскими колониями. Но благодаря войне кое-кто стал получать большую прибыль — в том числе и я. Ричард, ты мне нужен. Ты не хотел бы вновь поработать у меня?

Ричард приоткрыл рот, чтобы ответить, но Дик опередил его.

— А на каких условиях, сеньор Хабитас? — напористо осведомился он, слишком хорошо зная, что Ричард сначала согласится, а уж потом отважится спросить об условиях.

Выражение загадочных глаз на гладком лице не изменилось.

— На самых выгодных, мистер Морган. Четыре шиллинга за мушкет.

— Годится! — поспешил отозваться Дик.

Мистер Тислтуэйт с жалостью поглядывал на Ричарда. Неужели ему так и не представится случай самому выбирать себе судьбу? Но голубовато-серые глаза на привлекательном лице Ричарда Моргана не выразили ни гнева, ни недовольства. Поистине его терпение неиссякаемо! Он терпелив по отношению к отцу, жене, матери, посетителям таверны, кузену Джеймсу-аптекарю — перечень бесконечен. Похоже, Ричард готов броситься в бой за одного-единственного человека — за Уильяма Генри, да и то действуя обдуманно, а не повинуясь порыву. «Что таится в твоей душе, Ричард Морган? Знаешь ли ты самого себя? Будь Дик моим отцом, я закатил бы ему такую оплеуху, что он рухнул бы на пол. А ты терпишь его прихоти, хандру и вспышки, его едкие замечания, даже плохо скрытое презрение к тебе. Каковы твои житейские принципы? Откуда ты черпаешь силу? Ты ведь силен, я точно знаю. Но кто твой союзник — смирение? Нет, вряд ли. Ты для меня загадка, и все-таки ты нравишься мне больше всех, кого я знаю. И мне страшно за тебя. Почему? Да потому что, имей я такое терпение и стойкость, Бог наверняка пожелал бы испытать меня».