Я высвободила руку и взяла свою кружку с элем.
— Merde![9] — воскликнула мадам. — Неужели никто не принес вам утром еды?
— Нет, — ответила я. — И одежды тоже.
Я жестом указала на одеяло, которое в настоящий момент так и норовило свалиться.
— Nez de Cleopatre![10] — гневно воскликнула она и обвела помещение пламенеющим взглядом. — Немедленно прикажу выпороть эту никчемную горничную! Тысяча извинений, мадам!
— Все в порядке, — милостиво промолвила я, ощущая на себе изумленные взгляды соседок по столу. — Завтрак был чудесный, и знакомство с этими молодыми леди доставило мне удовольствие. Большое спасибо.
Я встала и даже изобразила поклон, настолько изящный, насколько это позволял мой своеобразный наряд, который приходилось придерживать.
— Итак, мадам, как насчет моего платья?
Под взволнованное тарахтение мадам Жанны, беспрестанно извинявшейся за причиненные неудобства, включая завтрак в неподобающей компании, и выражавшей надежду, что я не стану жаловаться на это месье Фрэзеру, я неловко поднялась еще на два пролета лестницы и попала в маленькую комнатку, уставленную вешалками с женскими нарядами на различных стадиях готовности. По углам громоздились рулоны тканей.
— Минуточку, пожалуйста, — сказала мадам Жанна и с глубоким поклоном оставила меня в компании портновского манекена, из груди которого торчало множество булавок.
Очевидно, именно здесь обшивали обитательниц заведения. Волоча нижний край одеяла, я обошла помещение, отметив несколько весьма специфических нарядов из чрезвычайно тонкой, полупрозрачной материи и искусно скроенных платьев, отличавшихся впечатляюще низкими вырезами. Однако там имелись и более пристойные образцы, например различные варианты платья–рубашки. Одну из таких вещиц я сняла с крючка и примерила.
Она была сшита из тонкого хлопка с низким присборенным воротом и вышивкой в форме ладоней, помещенных под грудью, на бедрах и ягодицах, то есть на тех соблазнительных местах, где стремятся оказаться мужские руки. У платья не успели подшить подол, но в любом случае этот наряд обеспечивал мне гораздо больше свободы движения, чем одеяло.
Потом из соседней комнаты донеслись голоса: по всей видимости, мадам выговаривала Бруно — во всяком случае, так можно было предположить по рокочущему мужскому басу.
— Мне дела нет, что натворила сестра этой несчастной девушки, — говорила она. — Ты что, не понял, что жена месье Джейми осталась голой и голодной…
— А вы уверены, что она его жена? — спросил глубокий мужской голос. — Я слышал…
— Я тоже. Но если он говорит, что эта женщина его жена, я не собираюсь подвергать его слова сомнению, — отрезала мадам. — Так вот, что касается этой несчастной Мадлен…
— Это не ее вина, мадам, — перебил Бруно. — Разве вы не слышали новость сегодняшнего утра? Насчет Изверга?
Мадам тихо ахнула.
— Нет! Неужели снова?!
— Да, — мрачно ответил Бруно. — Всего в нескольких дверях отсюда, над трактиром «Зеленая сова». Девушка была сестрой Мадлен, священник принес эту новость как раз перед завтраком. Так что сами понимаете…
— Да, я понимаю.
Голос мадам звучал так, словно ей не хватало дыхания, и слегка дрожал.
— Да, конечно. Конечно. И способ… тот же самый?
— Да, мадам. Топорик или какой–то большой нож.
Вышибала понизил голос, как делают люди, когда рассказывают о чем–то страшном.
— Священник рассказал мне, что голова была полностью отсечена. Тело находилось неподалеку от двери ее комнаты, а голова…
Он заговорил еще тише, почти шепотом:
— Ее голова находилась на каминной доске, смотрела в комнату хозяин заведения, когда это увидел, грохнулся в обморок.
Тяжелый глухой стук из соседней комнаты навел на мысль о том, что с мадам Жанной приключилось то же самое. Да и у меня, признаться, мурашки побежали по коже и колени задрожали. Значит, опасения Джейми в связи с тем, что он поместил меня в публичный дом, вполне обоснованны.
В любом случае, теперь я была одета, пусть и не полностью, а потому решительно вошла в соседнюю комнату, маленькую гостиную, где и увидела мадам Жанну полулежащей на диване, тогда как плотный, крепкий и очень расстроенный мужчина сидел у ее ног на подушечке, какие обычно подкладывают под колени.
Увидев меня, мадам вскинулась.
— Мадам Фрэзер! О, прошу прощения. Мне не хотелось заставлять вас ждать, но я получила… — она запнулась, подыскивая выражение поделикатнее, — ужасную новость.
— Да уж, новость и вправду жуткая, — согласилась я. — Расскажите, что это за Изверг?
— Вы слышали?
И без того бледное лицо мадам стало совсем белым, она заломила руки.
— Что он скажет? Он впадет в ярость! — простонала она.
— Кто? — спросила я. — Джейми или Изверг?
— Ваш муж. — Она рассеянно огляделась по сторонам. — Когда он узнает, что его женой так постыдно пренебрегли, оставили без внимания, приняли за fille de joie[11] и выставили на… на…
— Мне кажется, по этому поводу у него особых возражений не будет, — отмахнулась я. — Но мне бы хотелось побольше узнать об Изверге.
— Вот как?
Тяжелые брови Бруно поднялись. Он был крупным мужчиной с покатыми плечами и длинными руками, которые делали его похожим на гориллу; сходство еще больше усиливалось низким лбом и срезанным подбородком. Короче говоря, самый подходящий тип для вышибалы в борделе.
Здоровяк бросил взгляд на хозяйку в ожидании указаний, но та, покосившись на маленькие эмалированные часы на каминной доске, вскочила на ноги с испуганным восклицанием:
— Проклятье! Я должна идти!
Торопливо помахав мне рукой, мадам Жанна выбежала из комнаты, оставив нас с Бруно удивленно смотрящими ей вслед.
— О да, — проговорил он, очнувшись. — За всеми делами мы совсем забыли: это прибывает в десять часов.
Эмалированные часики показывали четверть одиннадцатого. Чем бы ни было «это», я надеялась, что оно подождет.
— Изверг, — напомнила я ему.
Как и большинству людей, Бруно не терпелось выложить все кровавые подробности. Из дальнейшего разговора выяснилось, что Изверг представлял собой ранний, эдинбургский вариант позднейшего лондонского Джека Потрошителя. Он тоже специализировался на девушках легкого поведения, которых убивал холодным оружием с тяжелым режущим или рубящим лезвием. В некоторых случаях тела были расчленены — «повреждены», как сказал Бруно, понизив голос.
Убийства — всего восемь — происходили в течение последних двух лет. За единственным исключением, женщины, которых убивали в их собственных комнатах, жили одни. Две были убиты в борделях. В чем, как я и предполагала, заключалась основная причина волнения мадам.
— И что это за исключение? — спросила я.
Бруно перекрестился.
— Монахиня, — прошептал он, по–видимому, до сих пор испытывая потрясение. — Французская сестра милосердия. Сестру, высадившуюся на берег в Эдинбурге с группой монахинь, державших путь в Лондон, похитили с пристани, так что никто из спутниц в суматохе не заметил ее отсутствия. К тому времени, когда ее обнаружили в одном из переулков Эдинбурга, после наступления ночи, было слишком поздно.
— Ее изнасиловали? — уточнила я по клинической привычке.
— Не знаю, — буркнул Бруно, поднимаясь на ноги.
Его широкие покатые плечи поникли от усталости. Наверное, он дежурил всю ночь и сейчас ему пора было на боковую.
— Извините меня, мадам, — проговорил он официальным тоном, поклонился и вышел.
Я села на маленькую бархатную кушетку, чувствуя себя слегка ошеломленной. Честно говоря, мне раньше и в голову не приходило, что в борделях в дневное время происходит такое множество разнообразных событий.
В дверь неожиданно забарабанили, да так, словно кто–то решил достучаться до меня с помощью молотка. Я встала, чтобы открыть, но дверь уже распахнулась, и в комнату решительно вошел стройный мужчина с властными манерами, с порога заговоривший так торопливо и с таким сильным акцентом, что я не смогла его понять.
— Вы ищете мадам Жанну? — быстро сказала я, когда он остановился, чтобы перевести дух перед следующей тирадой.
Нежданный гость был молодым человеком лет тридцати, стройным и поразительно красивым, с густыми черными волосами и бровями. Из–под этих бровей на меня воззрились сердитые глаза, но стоило мужчине присмотреться как следует, и в нем произошла разительная перемена. Брови поднялись, черные глаза сделались огромными, а лицо побледнело.