Филипп Делерм
Пузырь Тьеполо
«Все это нравится вам потому, что Шардену нравилось это писать. А ему нравилось писать то, на что ему нравилось смотреть. Удовольствие, которое доставляют вам его изображения комнаты белошвейки, людской, кухни или буфета, родилось из остановленного на лету, выхваченного из времени, усиленного и бесконечно продленного удовольствия, которое когда-то доставил ему вид буфета, кухни, комнаты швеи. Одно неотделимо от другого: художнику мало было наслаждаться красотой предметов, он подарил себе и вам наслаждение картиной, а вы теперь, восхищаясь картиной, невольно восхищаетесь предметами».
«Сегодня по улицам ходят не такие женщины, как когда-то, сегодня все они будто сошли с портретов Ренуара, а когда-то мы отказывались видеть женщин на его портретах».
Две женщины сидят не то на диване, не то на кушетке — под складками кроваво-красной драпировки не разглядеть. Та, что на первом плане, обнажена и опирается на локоть правой руки. Она склонила голову к плечу и разглядывает что-то, что ей показывает другая: картинку, фотографию, альбом с рисунками? Вторая женщина одета в черное платье. На вид она постарше. Об этом говорят не лица — овалы с едва обозначенными чертами, как у Матисса или Мари Лорансен. Не лица, а скорее позы: обнаженная небрежно изогнулась, чуть сгорбившись и вытянув ноги, та, что в платье, сидит чинно и прямо. У нее на коленях что-то лежит, кажется, картина, но точно не сказать — опять-таки все слишком нечетко. В руке она держит тот самый альбом, на который устремлены взгляды обеих. Они смотрят оценивающе, словно проверяя внезапно, вот только что, возникшую мысль. Вся сцена дышит изумительным покоем.
Фон неясный. Какой-то ковер или обои, размытые зеленые пятна — может, листья. Наползают друг на друга темно-зеленые, рыжие, желто-коричневые тона, так плывут стены детской перед глазами лежащего в горячке ребенка: очертания смазаны, формы сливаются, сквозь ватную тишину комнаты пробивается снаружи свежий шелест: дом — в лесу.
Он подошел поближе, присмотрелся. Пожалуй, роли женщин можно истолковать совсем иначе. Скорее всего, это мастерская, обнаженная молодая женщина — натурщица или просто согласилась позировать. А фигура другой, сидящей на краю кровати, уже не кажется такой напряженной. На ней действительно черное платье, или подпоясанное кимоно, или фартук? Тоже натурщица, художница или кто-то еще? Впрочем, не важно. Все эти вопросы тем и хороши, что на них нет ответов.
Он улыбнулся. Чего ради профессионал, которого должно интересовать в картине совсем другое: стиль, видение художника, его приемы, — задумывается о таких вещах! Но так уж получилось — невольно. Он уже довольно долго бродил просто так, без цели, между развалами по обеим сторонам улицы Бретань: то листал подшивки «Мируар-Спринт» и «Синемонд» за прошлые годы — вдруг встретится какая-нибудь давнишняя сенсация, всколыхнется в памяти сильное впечатление, — то перебирал в картонках старые, влажные на ощупь книжки. Последняя суббота мая в Париже выдалась жаркой, всё напоминало о начале турнира «Ролан Гаррос», казалось, в атмосфере прочно утвердившегося молодого лета городские звуки приобрели глуховатую упругость желтого мячика, подскакивающего на теннисном корте охристого цвета, а жесты — размашистость и механический, как у метронома, ритм виртуозных ударов справа и слева.
Этот холст ему приглянулся. Манера не особенно оригинальная: что-то от Матисса, Боннара и Вюйяра. Но какой любопытный сюжет: картина в картине. Немое вопрошание о форме, подходе, верности отражения мира — о том самом, что составляет предмет его собственных изысканий. Имя художника ничего ему не говорило. Он бегло осмотрел весь развал и увидел еще три-четыре картины, никак не перекликающиеся друг с другом и лежащие прямо на столе, комоде или на стуле. Не чувствовалось, чтобы к ним тут относились с большим почтением, чем к разномастной мебели или комплектам «Пари матч». Он повернулся к хозяину и громко, вопросительным тоном произнес имя художника. Тот с обычным для своего ремесла угрюмым равнодушием пробурчал, что в точности ничего о нем не знает, но слышал из верного источника, что он водил компанию с самыми великими. Потом, метнув на посетителя оценивающий взгляд исподлобья — настоящий знаток или так себе? — ворчливо прибавил:
— Да что я вам буду объяснять! Сами видите: кисть мастера. Абы кто такое не напишет.
Восемьсот евро. Цена написана на этикетке, приклеенной прямо к раме. Любопытная цена.
Для плохонькой картинки слишком дорого, для атрибутированного произведения слишком дешево. Ни то ни сё. Он покачал головой и еще долго стоял перед картиной озадаченный.
— Я еще зайду попозже, — сказал он наконец и отошел.
И тут же пожалел о том, что не решился купить. Однако досада эта входила в игру, уравновешивая желание и опасение.
Она не верила своим глазам. Эти черные буковки на красном фоне, в левом нижнем углу. Полоска сантиметра в три, крохотная полоска в сумятице чужого города, посреди сотен и сотен самых разных вещей, заполняющих барахолку: книжек, мебели, игрушек. Она собиралась просто пройтись, убить время между двумя деловыми встречами, и вдруг все так резко изменилось. Россини. Но подпись она увидела не сразу — сначала обратила внимание на саму картину. Почему неизвестный автор показался ей знакомым, и она как будто узнала картину, хотя видела ее первый раз? Типичное начало двадцатого, ей такая живопись никогда особенно не нравилась — слишком душно в этом камерном мирке. И все же ее привлек загадочный сюжет, а потом что-то еще… что же? У нее было странное впечатление, как будто смысл этой, не имевшей к ней никакого отношения, сцены и характер героев непостижимым образом были ей ясны.
Она сама могла бы быть и этой обнаженной женщиной, и ее подругой. То, как одна позирует, а другая рисует, представлялось ей смутно, зато она очень отчетливо, каким-то потаенным внутренним зрением видела вот эту самую минуту сразу после сеанса, это обсуждение эскиза, ощущала творческую атмосферу, которая захватывает не только художника, но и все вокруг, неосязаемую общность, которую рождает эта непринужденная обстановка. Почти как сегодня на съемочной площадке, подумала она: на первый взгляд сплошная суета, но и заботливость помрежа, разносящего всем чашечки кофе, и вкус этого кофе составляют неотъемлемую часть фильма. То же самое при записи диска в студии с пробковыми стенами: и сосредоточенная работа, и перерывы, когда певец, музыканты со звукооператорами дурачатся почем зря, одинаково важны, иначе не будет той сплоченности, которая приводит к успеху.
И только потом, машинально взглянув в левый нижний угол, она прочитала имя — это было слишком невероятно, в другой раз она бы усомнилась. Но не сейчас. Она твердо знала: здесь, в залитом майским солнцем скверике на улице Бретань, и теперь, около четырех часов дня, случилось неминуемое. Вокруг лениво толклись люди, сами толком не знавшие, что они ищут. Да и она не думала ничего искать, поглощенная своей сегодняшней жизнью, как вдруг перед ней разверзлись такие глубины. Россини. Имя, которое в семье стало запретным, имя-зияние, имя-ожог.
Человек, носивший это имя, когда-то был художником, но ни одной его работы она не знала. И все же, увидев на развале под зеленым тентом картину, почувствовала в ней что-то родное и близкое — так иногда, толкнув калитку в заброшенный сад или бредя по заглохшим аллеям, знаешь, что никогда здесь не был, но чувствуешь себя так, словно возвращаешься домой.
Меньше чем за час старьевщику дважды пришлось отвечать на вопросы о художнике, о котором он ничего не знал, чью картину купил по случаю, на распродаже, неделю назад, заплатив за нее какие-то гроши. Молодая итальянка говорила на очень правильном французском, и в ее тоне он уловил не только художественный интерес, но и какое-то не совсем понятное жадное любопытство. Он счел за лучшее отвечать туманно. Впрочем, итальянка, не торгуясь, лихорадочно открыла сумочку и достала кредитную карточку. Восемьсот евро. Еще минуту назад продавец побаивался, не многовато ли заломил, теперь же корил себя за то, что продешевил, и даже засомневался, не свалял ли большого дурака. Россини. Надо бы разузнать. Упаковочная бумага, толстая бечевка. И вот темноволосая женщина в накинутом на плечи свитере уходит с этим Россини под мышкой.