Несколько часов по тряским дорогам и вот оно. Дворец, а не деревенская усадебка. Пусть и два этажа, но глаз не хватает на все здание. Четыре белоснежные колонны поддерживают портик, обрамленный тройными окнами, боковые крылья уходят в бело-розовую бесконечность.
Карета остановилась посреди курдонера, и мы выпорхнули в радушные родственные объятья. Ну то есть как в радушные — на крыльце нас встречал высокий мужчина с невероятными бакенбардами щедро тронутыми сединой и высоким лбом, переходящим в раннюю залысинку. Колючий взгляд из-под орлиных пушистых бровей ненадолго зацепился за меня и переключился на мужа.
— Стало быть женился… Ну, Бог тебе судья. — и круто развернувшись скрылся в коридорах.
Когда я решила, что челядь купца Калачева несколько прохладно меня встретила, то была не права. Люди там попались чуткие, гостеприимные. Надо было сразу за Фрола замуж выходить.
Петенька еще плотнее сжал губы, взял меня за руку и повел внутрь.
— Петя, если мы так обременяем твоих родственников, может и не стоит… — начала было шептать я.
— Стоит. Ты — теперь моя жена и тоже часть этой семьи.
Вот не была бы столь опрометчива в высказываниях.
С Петром здоровались слуги, сдержанно кланялись мне и я сбилась со счета — сколько же здесь народу проживает. Судя по всему, молодого барина любят, а вот упырицу, кинувшуюся на его свободу и счастье — не очень.
Разместили нас в нескольких комнатах, но я не стала рассчитывать на долгое гостевание — Петя заранее был настроен на пару-тройку дней, а судя по приему, выдвинемся в Самару после ужина. Чтобы разрядить тягостную обстановку, предложила погулять, на что он с радостью согласился.
День выдался жаркий, тихий, пахло сушеной травой и пылью. Петя, поначалу угрюмый, все больше погружался в историю усадьбы, демонстрируя полноводный ручей, парк с множеством самых разнообразных растений, большую часть из которых я вообще не узнаю. Парк огромен. Его можно обходить неделями, но все равно не запомнить, какой поворот к ротонде, какой к охотничьему домику, где развалины оранжереи, а где просто укромный уголок, в котором можно целоваться, не боясь быть застигнутыми.
— Я люблю тебя. — и ведь почти не вру. В эту секунду я влюблена в своего мальчика.
А он улыбается, поднимает меня на руки, смеется.
— Мы будем счастливы. Счастливее всех.
— Обязательно. — я мехом внутрь вывернусь ради этого.
И мы счастливы вплоть до ужина.
За бесконечным столом с одной стороны расположился граф Николай Владимирович, его супруга Ольга Александровна и двое малышей — мальчик лет пяти и девочка чуть постарше. Ольга Александровна — идеальная хозяйка усадьбы — светлокудрая миниатюрная кошечка, затянутая в тугой корсет и розовые, в тон интерьеров шелка. Она правильно говорит, ровно держит спину и идеально подходит своему мужу. В двадцать пять и с таким семейным стажем это несложно, а в мои годы уже выйдет со скрипом.
Мы с мужем, словно последний потрепанный батальон проигравшей армии заняли другую сторону комнаты. Под столешницей я сжимаю его ладонь и от этого уже не так страшно. Меня словно не замечают все, а с Петей лишь перебросились приветствием. И перемены блюд не радуют, поэтому я медленно ковыряюсь в тарелке, раздумывая, отравят меня прямо сейчас или потерпят до завтрака. Ужин тянется томительно долго, почти час, и заканчивается непредсказуемо: граф с грохотом отодвигает стул, бросает мужу «Зайди» и уходит. Графиня собирает детей и бросив на меня презрительный взгляд следует за ними, а я остаюсь одна в этой огромной душной комнате.
Где-то в глубине дома летают пух, перья и предметы интерьера, грохочет граф и лишь изредка огрызается муж. И вот оно — распахиваются двери и гулкое:
— Сударь, не будь Вы моим отцом, я бы уже вызвал Вас за эти слова.
— Уж лучше бы ты не был моим сыном!
Поднимаюсь и иду укладывать вещи. Так в сумерках мы покидаем чудо-усадьбу и еще несколько часов гуляем у закрытого вокзала.
— Прости меня, милая, за эту сцену.
— Ничего, мы со всем справимся. — а как иначе-то?
В Самаре выяснилось, что так, а не иначе — очень не просто. У меня после свадьбы осталось около восьмисот рублей, а Петино жалованье — 41 рубль и 25 копеек в месяц. От семейных доходов мужа отлучили, и я догадываюсь, кто тому виной. Поэтому квартирку мы сняли очень простенькую, в две комнаты, за готовку приплачивали хозяйке, а уборку я пыталась делать сама. Вспоминая советы саратовских офицерш, я понимала, что многие моменты кажутся издевательством. Суаре, как же! Хотя несколько полковых дам меня навестили в первую же неделю, и мы неплохо провели время за чаем со все возрастающей пропорцией конъяка. Обещались приходить почаще и так женский алкоголизм навис над артиллерийской бригадой.
Петя целыми днями пропадал на службе, возвращался и практически падал в постель, поэтому к нему с претензиями было стыдно даже подходить, и я догадывалась, что относительно безбедного существования у нас будет месяцев шесть-семь, а дальше придется осваивать какие-то источники заработка. Причем с частной гинекологической практикой придется завязать, потому что подобная репутация жены Пете точно повредит. Ладно, об этом я подумаю позже, ближе к зиме.
Раз Петя вернулся поздно, был изрядно нетрезв, зато притащил гитару.
— Ты откуда такой нарисовался? — я уже начала беспокоиться.
— Душа моя, тут у капитана Осеева именины были и я в фанты выиграл.
Ну хоть какая-то радость, и теперь я напропалую музицировала. Дни перестали быть бесконечными и тягостными, и к нам потянулись гости. К счастью, народ здесь тактичный и наше имущественное положение быстро перестало быть загадкой, так что приходили к нам чаще со своей выпивкой и закуской, а уж культурную программу я обеспечивала.
Чаще всего нас навещали молодые, несемейные подпоручики и поручики, так что обстановка царила самая непринужденная. А дамы постарше начали напрашиваться в гости с дочерями на выданье. И это было великолепно — стать сводней.
— Ксюшенька, счастье мое, спой нам сегодня. — как бы между делом произнес муж за завтраком.
Я поперхнулась своей кашей.
— Что?
— Ну выбери на свой вкус. Вот это твое про соловья — очень недурственно.
Само собой, недурственно. Через 25 лет «Белой акации гроздья душистые» зазвучат в Париже, Риме, Ницце, Нью-Йорке, Шанхае как реквием именно по нашему времени.
— Хорошо, милый. На сколько персон ужин?
— Только свои будут. Человек 20.
Отдохнула, почитала, помечтала.
Какой-то странный контингент — суровые лица, часть из которых мне незнакома, а вот этот мужчина в очочках и непривычном темно-зеленом мундире с серо-синими брюками — вообще, как прыщ на попе.
— Ксюшенька, милая, позволь тебе представить инженера железнодорожной службы Федора Андреевича Фохта.
Лучезарно улыбаюсь, протягиваю руку для поцелуя, наблюдаю за его неуклюжестью — вот же человек, роняет все, что ни увидит, а затем извиняется, долго и сбивчиво, краснея кончиками ушей.
Всюду бегут дороги,
Всюду бегут дороги,
По лесу, по пустыне,
В ранний и поздний час.
Люди по ним ходят,
Люди по ним ходят,
Ходят по ним дроги,
В ранний и поздний час.
Топчут песок и глину,
Топчут песок и глину
Страннические ноги,
Топчут кремень и грязь…
Кто на ветру — убогий?
Всяк на большой дороге
Всяк на большой дороге —
Переодетый князь!
Треплются их отрепья
Всюду, где небо — сине,
Всюду, где небо — сине,
Всюду, где Бог — судья.
Сталкивает их цепи,