Валериан Светлов - Рабыня порока

Но на лице карлицы появилось вдруг тревожное выражение.

– Ты что? Чего ты испугалась? – спросила ее Марья Даниловна.

– А как же я-то, королевна?

– Да что же ты-то?

– А ключи? Так мне и не ходить в ключах? Не ты разве обещала меня сделать ключницей и старшей над всеми холопами? Что ж, ты убежишь, а я одна здесь останусь и меня будут наказывать, запирать в чулан да лишать пищи?

Марья Даниловна закусила губы.

Она теперь только поняла, что без всякой нужды проговорилась и слишком уж доверчиво открыла карлице свои планы.

– Ну, разве ты не дура? – поправляясь сказала она, опасаясь, что Матришка, разочаровавшись в своих надеждах, выдаст ее с головою и помешает осуществлению ее планов.

– Дура, дура! – проговорила карлица. – То вот тебе умная, а то вдруг, накось, дура! Пошто дура-то? Чем не угодила?

– Дура и есть. Так неужто же тебе невдомек, что ежели ты устроишь убег мой отсюда, то я тебя возьму с собой?

– Ой, правда?

– Правда. Возьму с собой. И, где буду я, там будешь и ты. И мой кусок будет твоим куском. И будешь ты мне не холопкой, а подружкой.

– Ой, хорошо!

– Вот то-то. Только устрой, чтобы нам убежать. Все одно, ежели не вырвусь отсюда – в омут головой брошусь. Невмочь мне жить здесь доле. Словно розовый куст, посаженный в камень, вяну я здесь. А кто знает, какая доля ждет меня в жизни… – мечтательно проговорила Марья Даниловна.

– А узнать можно! – вдруг всплеснув руками, заявила карлица.

– Что брешешь-то? Что выдумала! Как это можно узнать?

– Пес брешет, а не я, – опять возразила своей любимой поговоркой карлица. – Узнать можно.

– Да как же? Скажи!

– В поле, за усадьбой, у леска, табор цыганский. Дюже отлично гадают цыганки. Ежели бы пойти туды, тайным делом, ночью – все тебе, как на ладони, разложат и всю твою судьбу укажут.

– Ах, правда твоя! Я и забыла совсем, что здесь цыгане!

Но лицо Марьи Даниловны вдруг приобрело тревожное выражение после вырвавшегося у нее радостного восклицания.

– Никак этого невозможно, никак! – грустно сказала она.

– Пошто невозможно?

– Слушай, Матришка, нешто ты не знаешь, что было намеднись?

– А что?

– Да как же! Гуляла я под вечер в саду и натолкнулась на молодого цыгана. Красавец такой: глаза, что уголья, кожа темная, что у араба, волосы черные, как смоль, – с каким-то восторгом говорила Марья Даниловна, – подошла я к нему и разговорилась. А только тут шасть из-за кустов стремянный Никиты Тихоныча да давай гнать цыгана, да бить его арапником. Он, стремянный-то, видно, втайне любит меня, вот его сердце-то и распалилось. Цыган еле ноги унес, да и я поспешила уйти в дом.

– Так что ж? – спросила карлица.

– Как что ж? То и есть, что, ежели мы пойдем в табор, цыган узнает меня.

– Так что ж с того, что узнает? – опять спросила Матришка.

– Ну, как же ты не дура после этого? – с досадой проговорила Марья Даниловна. – Цыган-то или испугается меня, или станет злобиться, что ему из-за меня так попало. А то еще что недоброе сделает с нами.

– И вовсе нет. Коли узнает, оно и лучше. Скажем, что мы бежать хотим из дому, ему приятно будет сделать злое дело боярину за наказание, которое он понес в его саду.

– А ты, правда, умница, Матришка, – просветляясь, сказала Марья Даниловна.

– Ну, вот опять умницей стала, хи-хи-хи!.. Он нам самую верную цыганку укажет изо всего табора. Она тебе и укажет судьбу твою.

– Ладно. А как же уйти-то?

– А как сумерки настанут, скажи своему Никите Тихонычу, что пойдешь в лес по ягоды и меня возьмешь с собой для надзору.

– Так и сделаю.

Полная луна плыла по темно-синему небу, отражая свой серебристый свет в узкой ленте реки, протекавшей по лужайке.

Вода рябилась от свежего вечернего ветерка, и узкая лента эта казалась странной змеей, покрытой серебряной чешуей.

Там и сям разбросаны были шатры цыганского табора, кое-где опрокинуты были повозки, и стреноженные лошади бродили поблизости у опушки леса, медленно пощипывая луговую траву.

В двух-трех местах горели костры, над тлеющими угольями которых в котелках, привешенных к длинным шестам из тонкого железного прута, варилась каша.

На краю табора раздавалась грустная, полная тоски и неги цыганская песня.

У одного из крайних шатров сидела старая-престарая цыганка, время от времени подбрасывавшая на догоравшие угли костра сухие ветви кустарника, сложенные около нее кучкою.

Тогда пламя вдруг сильно вздымалось, ветви трещали, и синий едкий дымок тоненькой струйкой взвивался к синему небу, усеянному звездами.

Было тихо и безмолвно в воздухе и пахло травою, а порою полевыми цветами, когда проносился свежий, прохладный ночной ветерок и отклонял пламя костра в сторону.

Перед старухой стоял высокий молодой парень, статно сложенный, красавец лицом. Нетрудно было бы при внимательном наблюдении убедиться, что в лицах этого красавца и безобразной старухи было нечто общее, родственное.

Это был, действительно, ее сын, и он говорил матери:

– Больно избил меня боярский служивый человек, матушка. Насилу я мог убраться из сада и добежать до табора. Так он избил меня, что и сейчас спина еще ноет и болит.

Цыганка устремила свой взор по направлению к усадьбе, отсюда почти невидимой, и, подняв свой костлявый кулак, погрозила им в пространство.

– Злые люди, – прошамкала она, – а только тебе досталось по заслугам. Зачем ходишь к ним? Что забыл у них? Чего ждешь от них?

– Ах, матушка! Избит я был больно, но зато долго говорил с какой-то красавицей-боярыней. А уж красива – и сказать невозможно! Да что, в нашем таборе есть красивые девушки, а уж такой, прямо нужно сказать – ни одной! Глядел я в ее очи темные, матушка, и так мне было сладко, что век бы, кажется, не сошел я с того места и все бы глядел на нее и глядел, и все бы слушал ее голосок, что журчание ручейка.

– Эх, сынок, – заговорила старуха, – не цыганское дело с боярынями знаться! Что синее небо, далеки они от нас, и, как звезде небесной не спуститься к нашему очагу, так не видать тебе в нашем таборе и боярыни. Брось думать о ней да подсыпь крупы в котелок.

Молодой цыган исполнил приказание и сел рядом с матерью, задумчиво мечтая о мимолетном свидании в господском саду.

Он знал, что мать права, но при воспоминании о красавице-боярыне сердце его сжималось и болело гнетущей тоской.

Он, который так обожал вольную цыганскую жизнь – чего бы он не дал теперь, чтобы вдруг сделаться боярином и иметь возможность говорить с этой красавицей!

Но, увы, это была лишь мимолетная сказка, греза в летнюю тихую ночь, промелькнувшая, как яркий эпизод на фоне его скитальческой жизни!

Он тяжело вздохнул и стал пристально глядеть в красные уголья костра.

– Идет кто-то к нам, – сказала вдруг старуха.

Цыган отвел свой взор от костра и, защитив глаза рукой от разгоревшегося яркого пламени, вгляделся по направлению взоров старухи.

– И то, – спокойно проговорил он и лениво поднялся с места.

К табору пробирались две с ног до головы закутанные женские фигуры.

Одна из них была высокая, стройная и тонкая, гибкая, несмотря на окутывавшие ее одежды, как молодое деревце, другая была маленькая, горбатая карлица.

Цыган пошел к ним навстречу.

Он подошел близко к Марье Даниловне, но она быстро опустила на глаза кружевной платок, и он не узнал ее.

– Вы что за люди? – сурово спросил он их.

– Мы – дворовые из стрешневской усадьбы, – ответила карлица.

Сердце цыгана захолонуло, и кровь бросилась ему в голову.

– Так что же вам здесь надо? – резко крикнул он им.

– Мы хотим бежать из усадьбы, потому что боярин обращается с нами жестоко.

У цыгана отлегло от сердца.

Вот ему представляется случай отмстить за свое унижение владельцу усадьбы.

Он хотел спросить их о красавице, с которой говорил в саду и за которую пострадал так, но он не знал, ни кто она была, ни ее имени. Может быть, эти две женщины знают, как его били, и он предпочел ничего не спрашивать о прекрасной женщине.

– Так я-то что могу? – наконец, ответил он.

– Мы хотим узнать судьбу свою, – сказала Матришка, – будь добр, укажи нам цыганку, которая бы погадала нам. По крайности, будем знать, что ожидает нас.

– Ну, будь по-вашему, – улыбнулся он. – Кстати, ходить недалеко, всего несколько шагов…