Валериан Светлов - Рабыня порока

Марья Даниловна рассмеялась.

– Вот, вот, – продолжал Меншиков, – засмеялся и царь, когда увидал меня и сказал: “Слушай, Александр, перестань бездельничать, или хуже будешь пирожника”. Гнев его прошел совершенно, но я пошел за императрицей и кричал: «Пироги подовые!» – А царь вслед мне смеялся и говорил: «Помни, Александр!» – Помню, ваше величество, и не забуду. Пироги подовые, пироги подовые!..

– Нужно хорошо знать царя, чтобы ведать, какое обращение вести с ним… – задумчиво проговорила Марья Даниловна.

– Так вот, красавица моя, и не мог я прибыть к тебе в нужное время, доколе не освободился от своего кузова. Ну, а ты, скажешь ли ты что-нибудь доброе? Когда же решишь меня, красавица? Будешь ты любить меня? Позволишь ли любить себя?

– Нет, князь… – твердо проговорила она.

Меншиков удивился.

– Отчего? – спросил он.

– Ты мне не нравишься, – просто ответила Марья Даниловна.

– Чем же?

– Глаза твои не такие, как мне нужно, и нос не такой, и кошель у тебя туго завязан.

– Я развяжу его для тебя, – ответил Меншиков, отличавшийся скупостью.

Марья Даниловна недоверчиво улыбнулась и возразила:

– Но глаза-то ты не переменишь! Другого носа себе не приставишь? Нет, нет… Я не люблю тебя. Да и что ты сделал такого, чтобы я могла полюбить тебя? Сколько времени прошу ко двору меня представить, а ты что? вряд ли и думаешь об этом!

– Надобно ждать случая. Дело нелегкое, и так оно просто не делается, – ответил Меншиков, насупившись и злобно блеснув на нее глазами, так как его всегда очень обижали эти разговоры Марьи Даниловны о его наружности.

Он помолчал немного, и потом, как бы нехотя, заговорил:

– Я несколько раз пытался. Но тщетно. Царица уклоняется.

– Царица! – вскрикнула Марья Даниловна. – Много слышала я о царице, но толку добиться не могла. Расскажи, князь, правду – кто она, как попала к тебе, как сделалась царицей?

– Изволь. Это очень просто случилось. Видишь ли, фельдмаршал привез ее из Мариенбурга, где взял ее в плен. Увидал ее у меня царь, и зело понравилась она ему миловидной наружностью и веселым нравом.

Во время этого рассказа Марья Даниловна то бледнела, то краснела и выражала очевидное волнение.

– Что с тобой? – с удивлением глядя на Гамильтон, спросил Меншиков.

– Ничего, ничего, – торопливо ответила она, – так ты сказываешь, что ее привезли из Мариенбурга?..

– Так.

– А как же ее имя-то настоящее было?

– Марта.

Марья Даниловна чуть не вскрикнула и прислонилась головой о высокую спинку кресла.

– Марта, – чуть слышно прошептала она, – так это – Марта!..

И вдруг, неожиданно переменив тон и придя в себя, она спросила князя:

– А скажи мне, можно ли где-нибудь видеть императрицу?

– Она гуляет часто в парке, по утрам. Итак, Марья Даниловна, это твое последнее слово? – спросил Меншиков, собираясь уходить.

– Какое мое слово? – машинально, как бы не понимая вопроса, проговорила она.

Но он строго сказал:

– Смотри, Марья Даниловна, я человек сильный и ссориться со мной негоже…

– Не сердись же, князь, и ты на меня. Я сегодня не в себе. Поговорим как-нибудь ужо…

Он пожал плечами и вышел.

– Поцелуй меня на прощанье, – сказал он.

Но она с прежней резкостью уклонилась от его ласки. Оставшись одна, она принялась раздумывать о том, что он сказал ей об императрице.

Итак, это – Марта! Та Марта, бедная девушка в таверне «Голубая лисица», которая приютила ее когда-то в ужасную ночь штурма Мариенбурга!

И она стала припоминать обстоятельства своего плена. Как судьба играет людьми! Она попала к этому Стрешневу, похоронившему ее в глухой усадьбе и погубившему ее молодые, хорошие годы! О, как хорошо, как справедливо, что он так дорого заплатил ей за все это! Но ей начинало казаться, что Стрешнев еще дешево отделался, заплатив за свое увлечение смертью, что нет такой лютой казни, которой она бы его предала…

Она не спала всю ночь, обдумывая план свидания с императрицей.

Порой казалось ей, что ее старинное знакомство с ней должно ей облегчить это свидание, но потом она начинала сомневаться в этом.

Но будь что будет! К рассвету, продумав всю ночь напролет, она решила искать этого свидания и добиться его.

Утомленная, она легла спать, а когда проснулась, то девушка ее Акулина доложила ей, что ее желает видеть какой-то человек.

Она накинула на себя шлафрок и велела звать посетителя.

Это был цыган Алим.

Боже, как все это теперь было далеко, и какой непроницаемой завесой забвения было покрыто это далекое прошлое! Она почти перестала думать о цыгане, всячески и тщательно скрывалась от него в Петербурге. Ни о чем не мечтала она так, как о том, чтобы навсегда вычеркнуть прошлое из своей памяти.

Да, собственно говоря, ничего и не оставалось от этого прошлого.

Стрешнев умер трагической смертью. Свидетельница и сообщница ее преступлений, Матришка, исчезла с лица земли. Наталья Глебовна, по дошедшим до нее сведениям, вышла замуж за Телепнева и поселилась с ним в далекой и глухой вотчине, вероятно, сделав все, чтобы забыть о ней. Историю с потопленным князем замяли, и во всяком случае о ней ничего не говорили в столице, хотя и ходили кое-какие темные слухи о его печальной кончине; но никто ничего определенного не знал, и Марья Даниловна жила спокойно.

Но вот единственный обломок прошлого – цыган Алим!

От него у нее не было средств отделаться.

Он преследовал ее в Петербурге, и она скрывалась от него, как могла. Через верного человека предлагала она ему деньги, много денег, от которых он с гордостью отказался.

В Петербурге труден был доступ к ней, и он наконец добился свидания в Петергофе.

В конце концов, и она хотела этого свидания. Надо же было раз и навсегда порешить с ним и узнать его намерения и притязания.

– А, это ты! – протянула она. – Что тебе от меня надо?

– Ты не знаешь, боярыня, что мне надо? – проговорил он, уставясь на нее своими черными, ярко горящими глазами.

– Не знаю.

– Забыла? – насмешливо проговорил он.

– Ничего не забыла! – со злобой ответила она. – Я тебе предлагала деньги. Тебе мало показалось? Я дам тебе больше. Я дам тебе все. Возьми все, что у меня есть, только оставь меня, забудь меня… Я для тебя умерла.

– Денег твоих мне не надо, – ответил он. – Ежели ты ничего не забыла, то вспомни, как я бросил твои деньги уже однажды в озеро. Дай мне в десять раз больше, чем у тебя есть – я их выброшу в море. Не нужно мне ни твоих денег, ни твоего дома, ни всего, что у тебя есть.

– Так чего же нужно тебе?

– Тебя. Тебя одну.

– Многого хочешь, как бы ничего не получил. Не по себе дерево валишь.

– Получу, – уверенно ответил цыган. – Вспомни наш уговор. Довольно ты издевалась, смеялась надо мной, обманывала меня! Я ждал, я терпеливо ждал. Да и какие твои деньги? Разве не я обокрал для тебя стрешневский дом? Разве не я передал тебе его деньги? Разве не я поджег, по уговору с тобой, усадьбу и погубил боярина. Я больше ждать не хочу. Ты обещала сделаться моею и уйти со мною в табор.

– Ты ума рехнулся, – смеясь обидным, злым смехом, проговорила она. – Какая я тебе цыганка! – Она захохотала. – Опомнись, Алим, и не требуй от меня невозможного.

– Я требую по уговору. Ни больше, ни меньше. И ежели ты не согласна, я донесу на тебя.

Но Марья Даниловна, вскипев гневом, близко подступила к нему.

– Слушай, ты, цыган, – резко сказала она ему. – Слушай, что я скажу тебе нынче, в последний раз и раз навсегда. Все, что ты говорил, правда. Все, что ты сделал – для меня сделал. Но… ежели бы ты не любил меня – сделал ли бы ты это? Нет ведь?

– Нет.

– Вот видишь, значит, ты себя и тешил. Ну, а теперь другое. Ты говоришь, донесешь на меня. Кому? До царя и вельмож далеко, и тебя не допустят до них. И что ты будешь доносить? Кто тебе поверит, где у тебя свидетели, кто видел и слышал, что мы с тобой делали! Полно-ка. Возьмись за ум! Бери деньги и исчезай из Петербурга. Смотри, как бы и впрямь не вошла я в гнев и не приказала схватить тебя и заточить в крепость.

Цыган засмеялся на эту угрозу, и смех его вывел из себя Марью Даниловну. Она побледнела.

– А, ты смеешься! – задыхаясь, сказала она. – Ты смеешься. Да что же ты о двух головах? Что же ты не знаешь, что у меня есть такие покровители, которые заставят тебя молчать, ежели бы ты заговорил?