Джулия Стоун - Рабыня Вавилона

Верховный жрец приблизился к Энлилю, посмотрел на него долгим взглядом, затем двумя пальцами оттянул ожерелье на его шее.

— Ты добрый юноша.

— Чего ты желаешь, господин? — прошептал он.

— Ты хорошо выполняешь свои обязанности, ты учен. Со временем из тебя получится достойный служитель божества.

— Так, верховный жрец.

Энлиль покраснел еще больше. Варад-Син не сводил с него глаз, и юноша, сам не зная зачем, коснулся испачканными глиной кончиками пальцев своего ожерелья.

— Я хочу, чтобы ты почитал мне поэму, — сказал Варад-Син, прикусив губы, чтобы не улыбнуться.

— Какую ты хочешь, господин?

— Ты ведь знаешь их много…

— Да, это так.

— Прочти мне о Нергале, владыке подземного царства. Сегодня у меня такое настроение. Хочу о Нергале послушать.

Энлиль обошел жреца, уклонившись от его руки. Сел на свою циновку. Знойный ветер, накатывающий, словно прибой, сушил кожу на спине, и Энлилю казалось, что она горит.

— Я готов услаждать твой слух, господин, прекрасными словами поэзии.

— Хорошо, — Варад-Син кивнул. — Начинай.

— О, могучий владыка обширной страны, — заговорил нараспев молодой писец красивым голосом декламатора. — Величайший из воинов, в двух мирах обитающий, Зноем своим, как тростинки, спалил ты врагов…

Энлиль воодушевленно читал поэму. Он сопереживал героям, и это отражалось на его чувственном лице, — мимика Энлиля была слишком выразительной.

Он долго читал поэму, ничего не замечая вокруг. И только произнеся последние слова, посмотрел на верховного жреца. Развалившись на стуле, Варад-Син спал.

— Иштар-умми, одумайся! Твое желание — это каприз ребенка, но ты уже взрослая. Как можешь ты ослушаться отца? Тебе запрещено…

Но девушка прервала увещевания служанки, гневно топнув ногой.

— Да, да, да! Мне запрещено! В этом доме мне все запрещено.

— Уймись, я говорю тебе.

— Сама уймись. Ты называешь меня дерзкой, а что в этом плохого? Неужто лучше быть пресной, или холодной, как лягушка? Какая гадость, — Иштар-умми тряхнула головой и сплюнула.

Служанка взяла с ложа тонкое покрывало молодой госпожи, но та выхватила его у нее из рук.

— Как же ты собираешься выйти, Иштар-умми, скажи мне? Ведь отец запретил тебе.

— Очень просто, — фыркнула девушка. — Как обыкновенно выходят люди — в дверь. А что касается отца, то на его разум нашло затмение. Надо же придумать такое — запретить мне выходить в город!

— Догадываюсь, почему он так поступает, — сказала служанка, аравитянка сорока лет, с первой сединой в черных волосах, неглубокими горизонтальными морщинками на лбу и — вертикальной — меж бровей, тонких и гладких.

Кожа ее уже утратила нежность, характерную для девушек в пору расцвета, это была кожа зрелой женщины, не слишком, упругая, но гладкая и возбуждающе теплая. Ее зеркальные глаза, похожие на глаза газели, всегда светились печалью, словно на жизнь она глядела сквозь невидимую призму, и мир ломался в ее острых гранях, складываясь в немыслимые узоры: казалось, Сара вновь видела милый сердцу Иерусалим, утраченный навсегда. В общем, она все еще была необыкновенно красива.

— Подумаешь! — Иштар-умми презрительно усмехнулась. — Я и сама это знаю! Он нашел для меня какого-то жениха, и теперь боится, как бы я не влюбилась по-настоящему, но в другого.

— Между прочим, его опасения не лишены оснований. Ведь не зря же ты носишь имя прекрасной Иштар.

— Сара, но ведь я буду с тобой. Ты так строга, что одним своим взглядом можешь превратить мужчину в камень.

Так говорила Иштар-умми, дочь уважаемого в городе человека, известного торговца, чьи караваны побывали во всех сторонах света, разве что не спускались в преисподнюю.

Девушка стремительно выбежала из спальни, за ней последовала Сара, понимая, что не сможет остановить юную госпожу. Если Иштар-умми вбила себе в голову, то уйдет все равно, но тогда уже в одиночку, и горе бедной служанке, если хозяин узнает, что запрет его был нарушен.

— Эй, ты! Ты меня слышишь? — крикнула девушка кому-то внизу. — Подай лестницу. Что стоишь, как осел? Нет, ты хуже осла, хуже! Ну, наконец-то, догадался задрать голову! Давай ее сюда. Лестницу! О, боги ночи!

Сара отодвинула девушку от ненадежного ограждения, и та, дернув плечом, отошла к стене. Тростниковый навес давал сквозную тень, и отсюда, из этой прозрачной теплой тени, Иштар-умми смотрела на прямую спину Сары, на яркие блики ее монист.

Иштар-умми нисколько не удивило отсутствие лестницы на положенном месте. Несомненно, это распоряжение отца. Но что с ним стало? Отец умный человек. Так зачем же совершать столь глупые поступки? Похоже, на его разум и впрямь нашло затмение!

— Сара, — сдержанно позвала она. — Сара, это не поможет.

Служанка махнула рукой, заставив ее замолчать. Иштар-умми подбоченилась, готовая разразиться гневной тирадой, но Сара сказала, как всегда хладнокровно принимая решение:

— Надим, сделай то, что просит госпожа.

Она обернулась к девушке и ждала, раскинув руки на перилах балюстрады, вся, от макушки до огрубевших, в белых трещинах, пят, пронзенная солнцем, в медных и серебряных браслетах на запястьях, в гладком платье, облегающем ее округлый живот и грудь, ровно дышащую, пока над перилами не поднялась рогатая лестница.

Сара предложила руку Иштар-умми, и вавилонянка, с вызовом глядя на нее, поставила ногу на перекладину.

Все-таки они покинули дом! Иштар-умми ликовала. Дерзко сверкнув, глазами, девушка наклонилась к уху аравитянки и прошептала:

— Порой я сожалею о том, что не родилась мужчиной. И вот теперь, там, на балюстраде, я подумала о том же. Ах, Сара, не будь ты рабыней… — и она расхохоталась, глядя, как нахмурилась ее служанка.

— Спусти на лицо покрывало, — строго сказала Сара.

— Вот еще! Я пока не замужняя женщина!

— Но и не публичная! А стараниями твоего отца скоро ты выйдешь замуж.

— Ну и длинный же у тебя язык! — огрызнулась Иштар-умми.

— Куда мы пойдем? — сухо поинтересовалась служанка.

— А я разве не сказала? Мы отправимся в целлу.

— Зачем это? — насторожилась Сара.

— Я хочу поговорить с богиней. Скажу тебе правду, Сара, я хочу любить, хочу, чтобы Иштар помогла мне. Я буду просить ее об этом. Я не против замужества, но хочу выйти по любви.

— Хорошо, что твой отец тебя сейчас не слышит. Разговаривая, они шли по неширокой улице жилого квартала с непрерывными оштукатуренными стенами, кое-где разделенными нишами и выступами. Тротуар постепенно поднимался, но женщины легко взбегали по разогретым на солнце ступенькам, отшлифованным тысячами ног.

Здесь было сравнительно тихо, попадались навстречу рабыни с кожей цвета олив, обремененные корзинами со снедью и кувшинами с питьевой водой. Мелкие торговцы ехали верхом на навьюченных осликах. Копыта звонко стучали по плитам, которыми была вымощена улица. Один торговец предложил Иштар-умми с лотка засахаренную грушу, и девушка, не замедляя шага, взяла ее. Сара отдала торговцу мелкую монету и бросилась догонять госпожу.

Они шли быстро. Одна улица сливалась с другой, плавно перетекая в третью, образуя почти прямую линию с непрерывной неровной тенью от противоположной стены и шапками финиковых пальм, растущих во внутренних дворах домов.

Наконец женщины вышли в сад, примыкающий с одной стороны к самому Евфрату. Близился месяц нисанну, природа вступала в пору обновления, и сад пестрел цветами и источал дурманящие ароматы. Где-то в отдалении слышались голоса — рабы занимались искусственным оплодотворением финиковых пальм.

Мужские метелки заботливо вкладывались в женские соцветия «древа жизни». Цвели гранаты, инжир, белой пеной вскипали грушевые деревья.

По узкой тропе Иштар-умми вышла к каналу, пересекающему сад. Здесь, в небольшой, отведенной в сторону заводи, цвели лотосы. Лилии и розы подставляли небу свои раскрытые чаши, и солнце наполняло их с избытком теплом и светом.

Девушка села прямо на траву в тени пальмы, прислонившись спиной к ее шероховатому стволу. Темные глаза вавилонянки полнились загадочным сиянием. Она о чем-то напряженно думала, но мысли ее были приятны.

Сара наслаждалась покоем этого места, блеском воды в канале, дыханием цветов. Небо было необыкновенно яркое, синее, такое, что и смотреть нельзя — слишком сильно искушение обрести крылья. Она ступала босыми ногами по траве, чувствуя ее мягкость.