(Англия) Элизабет Чедвик - Ради милости короля

Отец смотрел на него со снисходительной улыбкой, как будто это ничего не значило.

– Тебе повезло, – сказал Генрих. – Можешь мне поверить, многие женщины охотно стали бы твоей матерью.

Но видимо, не та, что его родила. Она не могла быть хорошей и честной, если бросила его. Внутри мальчика кипела злость утраты, и он стоял неподвижно, со злым лицом, пока отец пожимал ему руку:

– Нам, мужчинам, нужно держаться вместе, верно? Ты мой сын, вот что действительно важно, и я признаю тебя таковым.

Хьюберт Уолтер, настоятель Йоркского собора, подошел, чтобы поговорить с королем, и Генрих отпустил Уильяма, расцеловав в обе щеки.

– А теперь иди, – сказал он. – Давно пора спать, если ты хочешь выступить в путь на рассвете.

Уильям откланялся, как его учили. Он был рад, что уже слишком большой для забот Джуэты и его обучение теперь перешло в руки священников и рыцарей. Не хотелось смотреть ей в глаза… как и любой другой из ее соучастниц в заговоре молчания. Почему они не могли рассказать? Он так и не узнал, кто его мать, только имя, которое оставалось для него пустым звуком. Какой она была? Что он унаследовал от нее? Она есть в нем, но разве он может быть в ней, если она его покинула? Уильям бросился вниз лицом на свой тюфяк в комнате, выделенной пажам и оруженосцам. Он хотел знать правду, но теперь пожалел, что спросил, потому что стал лишь еще более несчастным.

– Что с тобой? – поинтересовался Хьюберт де Бург, один из старших пажей. Он сидел на своей кровати и чинил застежку на обуви. – Плачешь, что ли?

– Нет! – гневно возразил Уильям и стиснул зубы.

Его глаза горели, горло сжималось, но он проглотил свои чувства. Он сын короля, который правит землями от границ Шотландии до Пиренейских гор – мест, о существовании которых он узнал от учителя. Кроме того, отец дал клятву крестоносца. Уильям будет всеми силами подражать его величию, и со временем оно заполнит и вытеснит ту его часть, которая унаследована от матери.

Утром, прежде чем отправиться в путь, Уильям благочестиво прочел молитвы, отводя глаза от фигурки Девы Марии с Младенцем Иисусом на коленях, хотя не далее как вчера взирал на нее с лихорадочной жаждой правды.

Ида уставилась на шнурок, который плела, и выругалась, потому что пропустила поворот и в красно-белом узоре появился изъян. Гнев на ошибку пульсировал в висках, и пришлось отвернуться, потому что у нее болела голова, а перед глазами все расплывалось. Она плохо себя чувствовала все утро.

Отодвинув рамку и встав из-за рабочего стола, она подошла к окну и выглянула во двор. Вулфвин, кухарка, кормила кур, и, как обычно, большой белый гусак вертелся у нее под ногами, вытягивая шею и шипя на прочую птицу. Почему-то Гуго полюбилась вредная тварь, и пришлось выбранить его за то, что вчера он принес гусака в зал.

Ида потерла лоб. От непролитого дождя воздух был тяжелым, как занавес, и на горизонте маячила гроза. Она одновременно мечтала о ливне, который очистит воздух, и не желала его, потому что дороги раскиснут и путешествовать будет сложно. Завтра она должна отвезти семейство к Роджеру, который до сих пор в Вестминстере.

Беспокойный крик заставил ее подскочить к колыбели. Трехмесячный Уилкин проснулся и, когда мать склонилась над ним, расплылся в улыбке. Его полное имя было Уильям, одно из традиционных имен в роду Роджера, но оно пронзало Иду болью. У нового сына тоже темные волосы и карие глаза. Всякий раз при виде его она представляла своего первенца и испытывала чувство утраты. Сыновья напоминали два хирографа[25] – похожие, но не совпадающие во всех мелочах. Взяв малыша на руки, Ида подошла к окну. Гуго играл в пятнашки с Мари, их крики звенели по всему двору. Маргарита, которой в следующем месяце должно было исполниться три, пыталась бегать за ними, но слишком короткие ножки все время наступали на подол сорочки. Наконец девочка села посреди двора и устроила истерику, ее лицо казалось особенно красным на фоне соломенных кудряшек. Няня схватила ее под мышку и унесла в дом.

– Уложить ваше парадное платье, миледи?

Ида оглянулась на Бертрис, державшую платье из зеленой шелковой парчи. От поворота боль пронзила голову, а желудок свело.

– Да, возьми. – Она заставила себя оторваться от горьких мыслей. – Если оставить его дома, оно наверняка мне понадобится.

Возможно, Роджер захочет развлекать гостей или возьмет ее в Вестминстер.

Ида не видела мужа с начала мая. Он пропустил рождение сына, будучи с Генрихом в Нормандии. Он присутствовал на ее воцерковлении, но оказался нужен в Вестминстере, и было решено, что ей лучше провести во Фрамлингеме еще месяц, чтобы восстановить силы и дать младенцу подрасти, прежде чем отправиться в Лондон. Ида коротала время за обязанностями владелицы поместья, хлопотами по дому и саду, материнством и воспитанием, хозяйством и землями, и, хотя дел у нее было по горло, дни часто казались пустыми. Все равно что танцевать в одиночку, держась за воздух вместо руки партнера. Ида снова повернулась к окну, на мгновение прижалась лбом к холодному камню и закрыла глаза. Завтра нужно выступить в путь. Болеть нельзя.

Во дворе прогремели копыта, заставив ее вскинуть голову. Эдвин соскочил с запыхавшегося коня. Скакун обильно потел и дрожал, он даже не нашел сил отпрянуть, когда белый гусак атаковал всадника и лошадь, вытягивая шею и гогоча, чтобы защитить свою территорию. Иду охватила тревога. Должно быть, новость важная, раз Эдвин загнал коня. Она велела служанке спуститься и немедленно привести его наверх. Иисус всеблагой, неужели с Роджером беда?

Эдвин пересек порог, подошел к ней и опустился на колени, склонив голову. Комнату заполнил запах конского и мужского пота.

Ида приготовилась к худшему.

– Что случилось? – твердо спросила она. – Говорите.

– Миледи, король мертв, – объявил Эдвин. – Он давно был нездоров, но окончательно слег и умер в Шиноне неделю назад. Милорд послал вам новость из Вестминстера, просит приехать к нему как можно скорее.

– Умер? – слабо повторила она, а затем еще раз, беззвучно.

– Да, миледи. – Грудь Эдвина раздувалась после отчаянной скачки. – Его похоронят в Фонтевро.

Ида в отупении глядела на него. Под сердцем залегла свинцовая тяжесть, а все вокруг стало расплывчатым и бесцветным.

– Миледи… мадам… – Встревоженный голос Бертрис казался Иде не более чем назойливым жужжанием мухи.

– Благодарю, – сухо сказала она Эдвину. – Ступайте отдохните и освежитесь.

– Хотите, я сменю лошадей и отправлюсь с ответом, миледи?

– Я сама поговорю со своим мужем достаточно скоро, – покачала головой Ида.

Вестник откланялся. Ида ощущала внутри пустоту, как будто из ее костей высосали мозг. Почти не сознавая, что делает, она отправилась в часовню помолиться. Гуго и Мари болтали с конюхом, который растирал лошадь Эдвина, чтобы та остыла. Гуго играл с эмалированными красными и золотыми подвесками на шлейке мерина. Гусак был заперт в ивовой клетке, но продолжал угрожающе гоготать. Ида слышала и видела все это с чувством отстраненности, как будто сцена перед ее глазами была эпизодом одной из книг Генриха.

Войдя в часовню, она подошла к алтарю, преклонила колени, перекрестилась, стиснула четки и принялась молиться о душе покойного короля. Бахрома шелкового с золотом алтарного покрывала слегка колыхалась, хотя сквозняка не было. Иде казалось, что она чувствует жар свечей в золоченых подсвечниках, что их пламя обжигает кожу. Глаза ее были сухими и воспаленными. Когда в голове закружились воспоминания, обнимая, как расплавленный свинец, захотелось плакать. Но она не могла.

Ида видела себя при дворе, переставляющей по велению Генриха скамеечку, поднимающей его ногу, устраивающей ее поудобнее. Идущей по коридору в его спальню. Она вспоминала тот первый, болезненный раз, когда хотелось умереть от горя, страха и стыда, и затем, когда она привыкла, близость, привнесшую в их отношения нежность и редкий трепет удовольствия. Она думала о его дарах: кольцах, тканях и мехах. Вспомнила, как Генрих улыбался ее невинности и снисходительно изумлялся мудрости, которая проистекала из этого свойства. Вспомнила, как он склонился над колыбелью, дал указательный палец их новорожденному сыну и его черты смягчила улыбка радости и гордости. Теперь эта улыбка погребена в могиле. Вся его энергия, вся ослепительная жизненная сила! Сгорела до основания, погасла, и дымок растаял в воздухе.