Он касается своей груди ладонью и говорит только «Хантер». Затем указывает на меня и пожимает плечами. Он хочет знать мое имя.
В раздумьях смотрю на него. Я не говорила свое настоящее имя никому уже очень долго. Никому после Малика.
Я дотрагиваюсь до груди прямо посередине.
— Рания.
Зачем я сказала ему свое настоящее имя? Будто бы он понял разницу.
— Рания, — мое имя он говорит так медленно, будто пробует.
Когда он говорит мое настоящее имя, я понимаю свой ответ: не хочу, чтобы он знал проститутку — Сабах. Я хочу, чтобы он знал женщину — Ранию.
Но почему?
Я не знаю. Но хочу этого.
Я пробую его имя:
— Хантер.
Когда я произношу его имя, он улыбается. Как бы я хотела вообразить, что его улыбка, даже очень маленькая, как эта, просто легкий изгиб губ, не вызывала дрожь и взмахи каких-то крыльев в моем животе и не сжимало мое скрытое сердце. Его улыбка такая искренняя. Будто он от меня не хочет ничего, кроме как улыбки в ответ.
Но я-то знаю. Я знаю, чего он хочет.
Так почему я улыбаюсь в ответ? Уголки губ поднимаются в настоящей улыбке, не той фальшивой, которой я одаряю клиентов. Эта улыбка проникает в мое сердце и отталкивает тяжелую тьму. Моя улыбка притянута и вдохновлена его собственной. Она кажется такой легкой на лице и в душе.
Реальность напоминает о себе, я встаю на ноги и иду к окну. Почему я ему улыбаюсь? Почему он здесь? Почему я его спасла?
На меня смотрит другая пара голубых глаз, давно умершие, давно изгнанные из памяти. Другой американец, умерший от моей руки. Царство воспоминаний: как дернулись мои руки, как плечо отдало болью, тот оглушительный грохот. Смерть молодого, красивого и совершенно невинного американца. Я смотрела, как он умирает. Смотрела, как он задыхается.
Еще долго мне снились те голубые глаза, смотрящие сквозь меня, сквозь пелену смерти. Просыпалась в одиночестве под своим одеялом, рядом сопела тетя Мейда, с другой громко сопел Хасан, а я все еще видела эти небесно-голубые глаза. Они впивались в меня, впивались в мою душу пустым взглядом призрака.
Я до сих пор иногда просыпаюсь по ночам с видением тех угасающих глаз.
Этот Американец, Хантер, в моем доме только из-за тех медленно угасающих голубых глаз. Может, если я его спасу, эти умирающие голубые глаза перестанут мне сниться. Может, я начну видеть живые глаза, глаза Хантера. Не просто голубые, а горящие, цвета океана с пронзительными вспышками молний. Я видела такое однажды, когда еще маленькой девочкой ездила с родителями в Бейрут к кому-то в гости. Океан пульсировал, двигался, был бесконечным и таким, таким голубым, как поле сапфиров. Я вижу этот оттенок в глазах Хантера, и это меня пугает. Когда он смотрит на меня, мне больно. Его взгляд вклинивается в мои прочные стены и видит тайную мягкость, спрятанную глубоко в моей душе.
Чувствую его взгляд на себе, пока смотрю в окно. Хотела бы я спросить, о чем он думает. И тут я понимаю, что могу сказать все, что захочу. Он не узнает, что сказала.
Оборачиваюсь, смотрю на него через плечо и позволяю словам вылиться, зная, что мои тайны в безопасности.
— Что ты со мной делаешь, Американец? Ты как будто забираешься мне под кожу. Я чувствую тебя в своем сердце, но не знаю тебя. Твои глаза видят меня насквозь. Я так ненавижу это, и в то же время мне нравится. Я не хочу, чтобы ты меня видел. Я грязная. Уродина внутри. Мужчины видят мою красоту, а не обезображенность. А, может, видят и ее, и поэтому меня ненавидят все и всегда за исключением того времени, когда они хотят оплатить секс со мной, хотят оплатить мою красоту. — Я поворачиваюсь, чтобы сесть на тюфяке из одеял рядом с ним, и скрещиваю ноги. — Интересно, что же ты во мне видишь, когда смотришь. Ты хочешь меня? Хочешь ко мне прикоснуться? Хочешь, чтобы и для тебя я была шлюхой?
В конце мой голос приобретает яростную интонацию, я не кричу, но говорю напряженно.
Вижу замешательство на его лице, пока он слушает, что я говорю, но ничего не понимает. Так или иначе, он слышит ярость и чувствует, что она направлена на него. Я не чувствую себя плохо из-за его замешательства, даже если он ничего плохого мне не сделал. Но он сделает. Однажды он захочет, чтобы я стала проституткой и для него. Он знает, кто я, но только такой я могу быть.
Я не Рания, не женщина. Я Сабах, шлюха. Отныне и навеки. Для него и для любого другого мужчины.
Отворачиваюсь и готовлю для нас еду. Пытаюсь сосредоточиться на еде, когда слышу, как он пытается сесть.
Он ненавидит показывать, что ему больно. Я уже знаю это. Ему нужно быть сильным постоянно. Никакой боли. Никакой слабости.
Приношу ему еду, и он ест медленно, аккуратно. Каждое движение стоит ему боли. Хотела бы я иметь хоть какие-то лекарства, чтобы облегчить его боль, но у меня их нет. Слишком много денег, особенно сейчас, когда мне надо кормить двоих.
Он заканчивает есть и благодарит меня, используя единственное слово, которое он знает на арабском. На этот раз, когда я говорю «пожалуйста» — этому слову я научила его вчера — он учит меня английскому. Он говорит «спасибо» на арабском, потом, положив руку на грудь, повторяет на английском. Потом он указывает на меня, говорит «пожалуйста» на арабском и повторяет на английском.
Все утро мы обмениваемся словами. Я показываю ему хлеб и учу его этому слову, а он учит меня такому же на английском. Существительные учить легко, но абстрактные понятия типа «пожалуйста» даются сложнее. Я хочу поговорить с ним. Хочу знать, как его мысли выливаются в слова.
Первый клиент предвидится только после обеда. И я понимаю, что боюсь этого даже больше, чем обычно. Я ненавижу не читаемое выражение глаз Хантера, когда я одеваюсь в до смешного короткую юбку и рубашку с настолько низким вырезом, что почти обнажается грудь. Ненавижу осуждающий взгляд, которым он меня награждает, когда накладываю толстый слой макияжа.
Больше всего я ненавижу боль в его глазах, когда покидаю дом, чтобы подождать своего клиента снаружи мечети.
Этот клиент — постоянный. Он приходит каждую неделю в один и тот же день, в один и тот же час. Я знаю, что он женат. Я вижу кольцо на пальце или его контур, когда он вспоминает, что его надо снять. Он сказал мне, что его зовут Абдул, но он не всегда помнит, что надо на него отзываться, когда я к нему обращаюсь, поэтому я знаю: это не его настоящее имя. Как будто это меня заботит. Женат ли он, есть ли у него дети. Во мне нет места вине, если он желает потратить свои деньги на меня, если ему нужно найти выход своей сексуальной энергии со мной, а не со своей женой.
Если он платит шлюхе за секс, он свинья. Если он не может найти то, что хочет, или то, что ему нужно, у женщины, которая не просит за это денег, он свинья.
Конечно, я ничего об этом не знаю, ведь у меня никогда не было секса с мужчиной, который потом за это не заплатит. Возможно, весь секс каким-то образом оплачивается. Думаю, это так. Сначала мужчина ведет женщину на ужин, приглашает ее выпить, говорит ей, что она прекрасна, платит ее отцу за организацию их свадьбы… вот она, цена за секс. Облачена в традиции и обычаи, но результат все тот же: доминирование мужчины над женщиной — проституция
Я этого не хочу. Не я выбирала такую жизнь. Я делаю то, что должна, чтобы выжить. Либо так, либо голод.
Эти оправдания я повторяю себе снова и снова, пока Абдул приближается ко мне в своей обычной помятой униформе с отполированными медалями, автомат висит свободно, ботинки блестят.
Ненавижу Абдула. У него жестокие глаза. Грубые сильные пальцы, опускающие мою блузку или задирающие юбку. Дыхание воняет чесноком, а от немытого тела несет мужским потом и слабым мускусом. Живот нависает над молнией штанов, когда он раздевается, стоя передо мной на коленях. Рот изогнут в жестокую улыбку, будто он знает какой-то восхищающий его секрет.
Клиенты бывают разные. Есть те, кто передают мне деньги, прежде чем начать. Когда я прячу деньги под одеялом, они отводят глаза. Есть те, кто, одеваясь после всего, ищут деньги в карманах и уходят, не посмотрев мне в глаза. Они из тех, кто немного стыдиться того, что делают со мной.
А еще есть такие, как Абдул. Он не теряет времени даром. Лапает меня под рубашкой, стягивает ее вниз, пока грудь не подпрыгивает на свободе, а затем шарит под юбкой, задирая ее, чтобы увидеть меня. Он секунду смотрит на меня со злой голодной усмешкой на губах, а потом пихает в меня свой толстый короткий член. На то, чтобы закончить, у него, к счастью, уходит всего пара минут. Он поднимается на ноги, поправляет штаны и затягивает ремень. Все это время он не отводит от меня темного плотоядного взгляда. А потом, после мгновения триумфального молчания он лезет в карман и достает пачку денег. Никогда не трудится пересчитать их. Он всегда заранее убеждается в том, что в его кармане лежит правильная сумма денег, и в этом есть единственная цель: чтобы он смог бросить эти грязные деньги на мою обнаженную грудь.