Джасинда Уайлдер - Раненые

Знаю, что собираюсь растерзать грамматику, но я все равно это скажу. Важно, чтобы она мне доверяла. Не знаю, почему, но важно.

— Я не касаюсь, — говорю я на ломаном арабском.

Она морщится. Качает головой. Думает.

Она касается груди — наш жест для «я», достает из кармана аккуратно сложенную купюру и поднимает ее, указывает на свою промежность, потом на меня, потом на деньги. Что-то говорит.

Проститутка. Шлюха. Она рассказывает мне о том, что она. Нет. Не что она. И не кто она. А чем она занимается. В ней есть нечто большее.

Я пожимаю плечами, остановившись. Потом указываю на нее:

— Рания.

Я не знаю, какова моя точка зрения. Может, я вижу ее, а не ее работу. Я так понимаю, для нее это работа. Не профессия и не стиль жизни.

Она в замешательстве пялится на меня. Говорит что-то, какое-то длинное предложение, в котором я могу уловить отсылку на нее саму, слово, которое она использовала раньше и которое я понимаю как «шлюха». А потом указывает на соседнюю дверь, туда, где она развлекает всех этих Джонсов, и говорит: «Сабах». Это имя. Я это точно знаю. Потом она жестом обводит дом, в котором мы сейчас находимся, и говорит: «Рания».

Чтобы понять смысл, у меня уходит немного времени. Думаю, для всех тех людей она использует другое имя. Для них она Сабах.

Я указываю на нее.

— Ты — Рания, — говорю я. — Не Сабах.

В выражении ее лица нет никаких эмоций.

— Нет. Не Рания. Я Сабах. Только Сабах. Рания… — и говорит слово, которое я не распознаю. Она изображает смерть, закатывает глаза, высунув язык и издавая задыхающиеся, сдавленные звуки.

Рания мертва. Мое сердце сжимают эмоции. Для себя она всего лишь Сабах, шлюха. Почему это так грустно? Это все, что у нее есть? Все, что она знает? Она когда-нибудь знала любовь? Известна ли ей красота секса, удовольствие любви?

Должно быть, для нее это грязный, постыдный, уродливый акт. Сомневаюсь, что она вообще когда-нибудь получала от этого удовольствие. Хотел бы я знать, как с ней общаться. Показать ей. Хотел бы я, чтобы у меня была возможность подарить ей удовольствие. Подарить ей хотя бы мгновение умиротворения, счастья.

Ее взгляд вспыхивает, внимательно улавливая мою реакцию. Я знаю ее язык недостаточно хорошо, чтобы выразить то, что хочу сказать.

— Нет. Не мертва. — Использую то слово, которое использовала она, в надежде на то, что не ошибся со значением. — Рания.

Она качает головой и отводит взгляд.

Я начинаю говорить по-английски, потому что мне нужно это сказать:

— В жизни есть намного больше вещей, ради которых стоит жить. Ты застряла. Застряла в этой дрянной жизни. Застряла в образе шлюхи. Ты заслуживаешь большего. — Не знаю, почему чувствую в ее отношении именно это. Я знаю ее всего несколько дней и даже не могу нормально с ней поговорить. — Ты выше этого; хотел бы я, чтобы ты могла это увидеть. Хотел бы я забрать тебя отсюда. Дать что-то лучше. Только вот…. мне нечего тебе давать. Я даже ходить сам не могу.

Она говорит медленные и печальные слова. Потупив глаза. Я ловлю отсылки к ней самой, к проституции, жесты голода. Она указывает на улицу и изображает стрельбу из винтовки.

— Хасан мертв.

Хасан, должно быть, тот парень, что бросил гранату и потом умер на улице. Она его знала. Я указываю на ее безымянный палец, потом говорю ее имя и указываю на нее.

Он был твоим мужем?

На долю секунды она, кажется, путается, потом понимает:

— Нет. Не… — и говорит слово «муж», как я понимаю. — Мама, — говорит она, потом изображает беременность, изгибая руки над своим животом, указывает на себя и поднимает один палец; потом произносит его имя, снова изображает беременность и поднимает второй палец.

Мне приходится поработать над пониманием этого слова, но, в конце концов, у меня получается. Он был ее младшим братом. Дерек убил ее брата, а Хасан убил того человека, который был мне братом больше, чем кто-либо.

Мы затихаем, оба размышляя о наших потерянных братьях. У Дерека была семья: мама, папа, сестра. Интересно, они знают, что он мертв? Интересно, та не-помню-как-там-ее, которую он подцепил во время отпуска — м-м-м-м-м… Мэган? Что-то типа того. Интересно, опечалена ли она его смертью. Если у них было серьезно.

Если я умру, никого это волновать не будет. Может, немного семью Дерека. Будучи подростком, я провел с ними много времени, особенно после смерти родителей.

Я смотрю на Ранию.

— Твоя мама?

Она вздрагивает, не глядя на меня.

— Мертва.

— И моя, — говорю я на ломаном арабском.

— Папа тоже? — спрашивает она. Я обдумываю это последнее слово.

Киваю

— Да. Папа умер. Мама умерла. Я один.

Она смотрит наружу, как будто видит улицу, на которой погибли Дерек и Хасан. Из-за наших потерь мы должны друг друга ненавидеть. Взамен я чувствую себя ближе к ней. Рания встречается со мной взглядом и позволяет увидеть свою боль.

Ее рука остается на колене, и я, может и по глупости, опускаю свою руку поверх ее. Она резко поднимает взгляд на меня.

Удерживаю ее взгляд, удерживаю ее руку.

Под этим жестом подразумевается утешение, но я не уверен, что она видит все именно так. Рания оставляет мою руку на своей ненадолго. Может, она черпает покой, может и нет. На этот раз она не выглядит злой.

Она встает, берет мои руки в свои, помогает мне подняться и ведет к гнезду из одеял — моей кровати. Когда я, наконец, снова ложусь, каждая клеточка моего тела пульсирует от боли и я не могу дышать; Рания поправляет макияж. Я слышу звук двигателя. Потом он прекращается; шаги.

Рания смотрит на меня, а потом я наблюдаю, как она превращается в Сабах. Боль отодвинута на второй план, вспышка отвращения, которая отразилась на ее лице при звуке автомобиля, исчезает, ее место занимает сладкая соблазнительная улыбка, которая не затрагивает глаз.

Желудок сжимается, сердце бунтует, мысли вопят. Нет. Нет! Я хочу схватить ее и затащить обратно в дом. Выйти на улицу и избить чертова ожидающего ее Джонса.

Она моя.

Но это не так. Из какого ада пришла эта мысль?

Слышу звуки ложного энтузиазма и пытаюсь изгнать разрушающий водоворот мыслей из головы. В воображении всплывает вид ее груди. Ее глаза, смотрящие в мои. Ее губы, растянутые в улыбке, в настоящей улыбке, предназначенной мне. Небольшая и неуверенная, будто ей нужно вспомнить, как улыбаться.

Клиент, Махмуд, кончает медленно. Трудно собраться с силами, чтобы изобразить удовольствие. Он худой, угловатый и с грубыми неумелыми руками. Махмуд — один из немногих клиентов-не-солдат. Он пожилой вдовец. Одинокий. Он хорошо мне платит, уважает меня, не бьет меня и не пытается получить от меня больше того, за что заплатил. Но он неуклюж. Так медлителен. Ненамеренно груб.

Я могу думать только о Хантере. О его взгляде на меня, когда мы вели хромой разговор. О его руке на моей, о странном комфорте. Просто прикосновение. Рука на моей руке. Но оно говорит мне, что я не одна. Стремление не получить что-то от этого контакта, а что-то отдать. Он тоже потерял своих родителей. Думаю, он был очень близок с тем солдатом, который умер. С Дереком. Я видела его горе, когда, как он думал, я не смотрела. Он не плакал — не думаю, что он уже может плакать, так же, как и я.

Хасан выбрал быть солдатом, поэтому его смерть — не сюрприз, но от этого все еще больно. Мое сердце все еще скорбит по нему. Я всегда скучала по нему, я не видела его годами. Теперь он умер и ушел по-настоящему. Но я не могу оплакивать Хасана. Я выплакала все слезы, и теперь печаль не имеет иного выхода, кроме как через гнев. Думаю, с Хантером то же самое, только его ярость сильнее, глубже. Она хранится на далеком дне его души. Не думаю, что он осознает или понимает свою собственную ярость. Свое одиночество.

Махмуд уходит, оставив мне деньги и не взглянув на меня.

Когда я возвращаюсь домой, Хантер спит или притворяется спящим. Я чувствую его взгляд на себе, пока моюсь, и, украдкой поглядывая на него, вижу его дискомфорт. Махмуд был последним клиентом за день, поэтому я принимаю душ. Быстрый и холодный. У меня нет личного пространства, и я знаю, что Хантер пытается не смотреть на меня. Его решимость дает мне подобие уединения, что для меня сложно принять или осознать. Я шлюха. Почему меня должно заботить, что он видит мое голое тело? Но меня заботит. Он это знает и что-то с этим делает.