Джасинда Уайлдер - Раненые

Она поцеловала меня.

Проклятье.

Мне просто нужно еще немного подлечиться, чтобы встать, выбраться отсюда и добраться до базы. Я не справлюсь с этим. С ней. С ощущением ее губ на моих — будто кусочком сладких завораживающих небес; как ее мягкая, но упругая грудь вжималась в мою… как твердели ее соски… донесшийся до моего носа аромат ее возбуждения…

Мой пульсирующий член тверд, как скала.

Видите? Дерьмо. Она у меня под кожей. В голове. И что же мне, черт возьми, делать? Я не могу снова ее поцеловать. Это не должно случиться. Так продолжаться не может. Физически сейчас я ни на что не способен, но… это не правильно. Это… ошибка. Она проститутка. Иракская женщина. Когда-нибудь я уйду отсюда и никогда не увижу ее снова.

А ещё ей всё также надо работать. Благодаря ее трюкам в моем животе есть еда. Вода. Перевязки. Мазь с антибиотиками. Без ее Джонов я бы голодал. Если кто-нибудь прознает обо мне, я умру; и она умрет, а может и хуже.

Как я смогу спать с ней, а потом просто лежать тут и слушать, как она отсасывает? Не смогу. Здесь бы разверзся ад.

Черт. Почему я вообще даже думаю о том, чтобы спать с ней? Я не могу. Не буду.

Но, Боже правый, она сексуальна. Мучительно. Эти блестящие густые светлые волосы, обрамляющие ее лицо, большие темные глаза, горящие от таких эмоций, что я не могу их определить, не могу понять. Ее гибкое пышное тело, прижатое к моему…

Я стону и со вздохом тру лицо. Мой член оказался в ловушке и болезненно изогнулся. Я стягиваю одеяло с бедер поправляю себя в своих БДУшных штанах⁶. Но это касание было ошибкой. Я почти готов кончить. Поцелуй с Ранией, а потом мысли о ней… из-за этого мой стояк вечен. Я сжимаю член в кулаке и снова думаю о том, чтобы удовлетворить себя.

Касаясь себя, я чувствую присутствие другого человека. В дверях стоит Рания, на наблюдает за мной со странным выражением лица.

— Дерьмо, — говорю я, быстро накидывая на себя одеяло.

Меня переполняет смущение. Я бросаю взгляд на Ранию, которая все еще стоит в дверях и пялится на меня. Я ожидал, что она расстроится или испытает отвращение, или… не знаю. Только вот я не ожидал, что ее щеки вспыхнут; она осматривает комнату, словно желая забыть то, что видела, но в то же время желая увидеть чуть больше.

— Мне жаль, — говорю я на своем хромом, ломаном арабском с акцентом.

Она пожимает плечами, не глядя на меня. Я хочу объясниться, но не могу. Даже если бы она свободно знала английский, или я — арабский, я бы все равно не смог. Не смог бы подобрать слова. Наконец она качает головой, будто прогоняя видение, и идет на кухню. У нее в руках пакеты из бакалейной лавки, а я и не заметил.

Хочу встать и взять их у нее, отнести для нее, но не могу.

Она не смотрит на меня, и когда ее взгляд скользит по комнате ко мне, я его не могу удержать. Интересно, знает ли она о том, что делает меня таким твердым?

Сейчас желание поутихло. Но Бог мне в помощь, если она подойдет ближе. Ко мне вернется эрекция, даже если она посмотрит на меня не так. Или так. Зависит от того, как все понимать.

И худшее в этом — неосуществимость. Этого никогда не случится. Мне нужно быть умным. Даже если это и случится, могу сказать: просто сексом это не назовешь. Как она забирается мне под кожу… как стучит сердце, когда она на меня смотрит, касается меня, как я отчаянно хочу просто посидеть и поговорить с ней… Если что-то и произойдет, оно будет эмоциональным. Я достаточно умен, чтобы это понимать; теперь мне просто нужно быть достаточно умным, чтобы этого не случилось.

Мне приходится продолжать напоминать себе думать головой, а не членом. Не сердцем.

А потом она смотрит на меня со зреющим любопытством во взгляде, скользящем по моей обнаженной груди к прикрытой одеялом ширинке; Рания краснеет и, закусив губу, поспешно отводит взгляд.

Черт. Это будет трудно.

Следующие несколько дней мы оба чрезмерно осторожны. Она садится достаточно далеко от меня, чтобы не соприкасаться, а я и не пытаюсь. Руки всегда остаются на коленях, напряженные, нервозные. Она начала отворачиваться от меня, переодеваясь или очищаясь, и я твердо отвожу взгляд.

Каждый день я узнаю достаточно слов на арабском, чтобы мы могли вести хромой разговор. В них много жестов и обрывочных объяснений странных слов, но это разговоры. Мы говорим о чем-то нейтральном. Как правило, о самих словах, их значениях, контекстах и подтекстах. Думаю, мы просто не знаем, о чем еще говорить.

Ее ложный энтузиазм при работе с Джонами поутих. Я слышу ее слабее. Кажется, ей нужно все больше и больше времени, чтобы собрать все свое умение притворяться. Теперь отвращение с ее лица исчезает дольше.

Мы начали обмениваться долгими неловкими взглядами. Да, тот самый этап. Я наблюдаю за птицей на крыше, что видна из окна, наблюдаю, как она что-то клюет и трепещет, а потом чувствую на себе взгляд Рании, поворачиваюсь к ней, а она смотрит на меня с одновременно жестким, любопытным, мягким, нежным и напуганным выражением лица. Когда наши взгляды пересекаются, она краснеет и смотрит в другую сторону, а выражение ее лица разу становится закрытым. И тогда за ней буду наблюдать я, размышляя, о чем же она думает, буду пытаться не пялиться на ее задницу, пытаться не желать, чтобы она встала передо мной на колени и снова меня поцеловала, а потом Рания словит меня на разглядывании. И теперь уже я отведу взгляд, в надежде, что мысли на моем лице не отражаются.

Да-да, тот самый этап.

Позже на этой неделе к нам приходят трудности. Рания уходит за чем-то, оставляя меня с закрытой дверью. Я слышу шаги снаружи и думаю, что это она, но они медленно проходят мимо к той двери, где она работает. Мужской голос зовет ее, потом еще раз — злее.

Внутри все скрутило, инстинкты твердят встать, двинуться, спрятаться. Сжимаю в кулаке боевой нож и с усилием встаю на ноги, сжав зубы, чтобы не закричать от пульсирующей по всему телу боли. Не могу дышать. Огонь горит в груди, в легких, в животе, а сломанные ребра протестуют против движения. Затрудненное дыхание, резкие стоны срываются с моих губ, пока я ковыляю в ванную — единственное место, где я могу спрятаться. Ложусь в угол комнаты. Укрытие небольшое, безопасности немного, но это лучшее из всего, на что я способен.

Слышу звук открывающейся двери и шаги по дому. Судороги плоти, покалывания кожи, дрожь в позвоночнике и прилив адреналина подсказывают мне, что в дом вошла не Рания. Я не могу быть обнаруженным и заложенным. Ради меня и Рании. Это вопрос жизни и смерти.

Звук шагов, топот, шарканье мужских сапог движутся по маленькой комнатке. Огрубевший от курения голос кричит:

— Сабах! Ты здесь?

Я задерживаю дыхание. Нож зажат в кулаке с побледневшими костяшками пальцев. Лезвие вверх. Дрожь в животе говорит мне о том, что ничем хорошим это не кончится.

Шаги приближаются к ванной, и я готовлюсь. Задерживаю дыхание, замахиваюсь — готов к прыжку. Ранение забыто. Адреналин маскирует боль от опоры.

— Сабах?

Первое, что я вижу, — пара потертых военных сапог, а потом иракские военные камуфляжные брюки. Он всматривается, видит пустой душ и туалет. Сердце колотится в груди; мне хочется вывернуться наизнанку, но я не могу.

Как он может меня не видеть? Может, я смогу выбраться и не убить его? Нет. Он меня видит. Я делаю выпад, жестко ударив пальцами по горлу и заставив его молчать. Мой нож молниеносно входит в его желудок. Мягкая плоть расходится легко, но потом лезвие останавливает кость. Он пошатывается, задыхается. Я с силой ударяю лезвием сбоку по горлу, выпуская поток крови ему на грудь. Черт. Я натворил тут беспорядок. Я снова наношу удар и на этот раз попадаю прямо меж ребер. Чертова удача. Это сложнее, чем многие думают.

Он дергается, спотыкается, падает на землю. Я не могу оставить его истекающее кровью тело на полу. По мне ударяет нелепая паника, и я впихиваю его тело в душевую, чтобы его кровь стекала в канализацию. На полу не так уж и много крови; больше крови на нем самом.

Но какого черта мне делать с телом?

Прилив адреналина проходит, и агония разрывает меня, сбивая дыхание. Даже обыкновенное стояние на ногах отнимает каждую унцию твердости, упрямства и силы, что остались во мне. Долго это не продлится.