Джасинда Уайлдер - Раненые

— Хантер? — Голос Рании, беспокойный, смущенный.

Я выбираюсь из душевой с окровавленным ножом и красными руками. Рания задыхается.

— У нас проблема, — говорю я на арабском. — Пришел мужчина. Солдат. Я его убил.

Рания тихо чертыхается и смотрит в душ на тело.

— Ахмед.

— Что нам делать с… — Не могу придумать слово «тело». — С мертвым мужчиной?

Осев у стены, Рания запускает пальцы в распущенные светлые волосы и сквозь зубы шипит:

— Я не знаю. — Она удерживает меня полным замешательства взглядом. — Что он здесь делал?

Я отгадываю значение большей части того, что она говорит. Понимаю некоторые слова, а остальные могу вывести из контекста.

Пожимаю плечами.

— Искал тебя. Сабах. Сначала заглянул за ту дверь, потом за эту. Он меня увидел… я погиб. Он меня увидел, и для тебя это было нехорошо. Для меня нехорошо. Поэтому… он умер.

Мне ненавистны мои слова. Человек я не красноречивый, но мне не нравится знать, что мои слова спутанные и прерывистые. Ей приходится подумать над многим из того, что я сказал.

И это все, что у меня есть. Я в изнеможении оседаю, не в силах остановить свое падение. Падая, я успеваю подумать, что это будет больно. И, так и есть. Чертовки больно. Падаю на землю плечом и лицом. Я знаю, что лучше попытаться упасть на руки, чем на плечи. Наряду со сломанными ребрами всю тяжесть падения принимает на себя раненная нога. Думаю, раны снова открылись. От боли я не могу дышать, меня пронзают копья агонии. Даже вдохнуть не могу. Я медленно прерывисто вздыхаю — лицо в грязи, ноздри забиты грязью, глаза жжет от грязи. Нож по-прежнему зажат в кулаке, и я прикладываю все свои силы, чтобы заскрипела рукоятка. Кашляю, выплевывая грязь.

Рания уже рядом; она перекатывает меня на спину, сначала прочищает глаза, потом нос и губы. Указательным пальцем она мягко и нежно счищает каждое пятнышко. Ее глаза широко распахнуты и выражают озабоченность, пока она стирает грязь с моего лица. Пылающее полуденное солнце, садящееся между крышами соседних зданий, превращает резкие контуры ее прекрасного лица в контрастный рельеф.

Я ненавижу, что мой взгляд блуждает по ее груди, которая покачивается, когда Рания ко мне наклоняется. Я закрываю глаза и пытаюсь сфокусироваться на боли, а не на том, как она прекрасна, как сильно мои пальцы хотят скользнуть под ее футболку, чтобы коснуться шелка ее кожи. Как сильно я хочу притянуть ее, чтобы поцеловать еще раз.

Ну и время я выбрал. В ванной лежит тело мертвого мужчины, а я пытаюсь не поцеловать Ранию.

Какого черта с тобой не так, Хантер?

Когда я открываю глаза, она, скрестив ноги, сидит рядом со мной и наблюдает; выражение ее лица наполнено теми чувствами, что я узнаю в себе. Ее ладони покоятся на моем животе, точно посередине между интимной зоной груди и эрогенной зоной ниже. Секунды проходят, наши взгляды сцеплены и ищут что-то, нерешительные, порхающие из стороны в сторону. В друг друге мы ищем смелость для первого движения: отвести взгляд, отодвинуться, или сделать это. Приблизиться. Наклониться.

Что-то теплое и текучее предупреждает меня о том, что бедро кровит. Да плевать.

Она пахнет как женщина: пот, возбуждение и дезодорант. Ее рука дрожит на моем животе. Рания глубоко размеренно дышит, будто чтобы предотвратить гипервентиляцию. С каждым вздохом ее ноздри раздуваются, а полные губы сжимаются и расслабляются, дрожа от сдерживаемых эмоций. Ее грудь поднималась и опадала, приковывая мой взгляд. Ее юбка — а она всегда носит немножко коротковатую юбку, которая обозначала ее профессию в этом мире совершенной скромности — сползла до бедер. Она небрежно прикрывает себя одной рукой. У нее бесконечно длинные ноги, мили теней и кожи притягивают мои руки к себе.

Я чертовски сильно пытаюсь сопротивляться ее гипнотическому влиянию. Я как Одиссей, привязанный к мачте и притянутый смертоносной песней сирен. Только если не учитывать, что сдерживающие меня узы слабые и скоро уже совсем развяжутся — нематериальные веревки, состоящие только из моего разрушающегося самоконтроля. Рациональность умирает в битве против силы ее красоты. Понимание правильного и неправильного становится бессмысленным от воспоминаний о том, как ее губы терлись о мои.

Черт.

Я целую ее. Двигаюсь к ней медленно, будто приближаюсь к пугливому дикому животному, подняв одну руку, чтобы потянуть Ранию вниз, к себе. Из-за страха, ее и без того большие глаза расширяются. Дрожь распространяется по всему ее телу, но она не отстраняется.

Мои жесткие потрескавшиеся губы встречаются с ее, мягкими, теплыми и влажными, и во мне взрываются небеса. Глаза сами по себе закрываются, отягощенные блаженством от ее поцелуя. Она такая нерешительная, такая аккуратная и сдержанная. Я и не смею коснуться ее. Не смею.

Поцелуй, поцелуй, просто поцелуй. Но, Боже, какой же он невероятный! Я возбужден, напряжен и тверд из-за ее вкуса, из-за ощущений. Опьяненный ею. Я трясусь с ног до головы от попыток держать руки при себе и продолжать целомудренный поцелуй. Это заранее проигранная битва.

Потом ее рука покидает колено и касается моего лица — ладонью к щеке — накручивая на пальцы волосы у уха. Что-то внутри меня набухает до немыслимых размеров из-за нежности этого жеста; оно будет расти, пока я не лопну, не заплачу или не закричу от радости. Простое невинное прикосновение, в котором так много смысла. Женщина, которая продает прикосновения, которая, должно быть, видит в мужчинах лишь злобных тварей, которая видела худших монстров, которыми могут быть мужчины, целует и касается меня.

А ей не следует. Я ведь ничем не лучше. С ножом, с пистолетом. Я убивал голыми руками. Разрушал винтовкой семьи. Делал столько ужасных вещей…, и я ее жажду, хочу ее. Мне нужна она, и это плотская нужда.

Ей нужен Прекрасный принц, который на руках вынесет ее из этого ада грязи, греха и войны. Я не такой. Но пока ее губы движутся на моих, ее язык порхает по зубам и сплетается с моим, ее руки сжимают мое лицо, чтобы притянуть меня ближе, чтобы углубить поцелуй. Контроль рук рушится из-за страстности ее поцелуя, и я внезапно понимаю, что обхватил ее за талию, всего лишь за талию — выше бедер и ниже груди.

А ее рука опускается от моего лица к плечу в миллиметрах от раны. Я вздрагиваю от укола боли, и Рания отстраняется, разрушая магию. Ее взгляд ищет мой, и я не пытаюсь спрятать свои чувства. Только так я могу объяснить ей — только взглядом. Ничего не могу поделать: задаюсь вопросом о том, что же она видит.

Я знаю, что чувствую, но не понимаю, как это перевести, как она это прочтет.

Ее рука все еще лежит на моей щеке, она больше не дрожит. Рания открывает рот, будто чтобы заговорить, но потом снова закрывает его и уходит, внезапно уходит, кидается за дверь, я остался, задыхающийся и во всех смыслах смущенный. В конце концов, я рад ее отсутствию, так как теперь могу подумать о том, что же происходит, хоть и скучаю по ее присутствию.

Какого черта только что случилось?

Во время этого поцелуя что-то между мной и Ранией переключилось, и я точно не знаю, что это было или что это значит, но я знаю наверняка: пути назад нет.

Снова. Я его снова поцеловала. Он поцеловал меня, и я ответила. Позволила ему коснуться меня. Коснулась в ответ. Что со мной творится? Что я делаю? Почему я его спасла? Почему я достала осколки металла из его тела, перевязала его раны и накормила своей едой?

Что он делает в моем сердце? Его губы мягкие и решительные, руки — нежные, но могучие. На моей рубашке осталась кровь с его рук. Губы покалывает от его поцелуя. Тело гудит от его руки на моей талии.

Сердце болит и трепещет, но на этот раз не от пустоты или боли, а от странной пугающей наполненности. О, да, я начинаю чувствовать его внутри себя, в моем сердце, в душе, а это нехорошо. Так начинается потребность в ком-то. Я уже скучаю по нему, хотя определенно не должна.

Отодвигаю трудности и загадочность Хантера на край сознания и пытаюсь сосредоточиться на насущной проблеме: труп Ахмеда. Хантер убил его по справедливости. Я знаю Ахмеда достаточно долго, чтобы сказать, что он без сомнений убил бы Хантера, не остановившись и ничего не спросив. А потом он пошел бы прямо к Абдулу и сказал ему, что в моем доме американец.