Джасинда Уайлдер - Раненые

Такая поза на животе мучает меня. Слишком много в эту минуту ничего, ничего не имеет значения, кроме Рании.

Она прижимается все ближе. Я провожу языком по ее щели, и девушка издает низкий горловой стон, качая головой и отрицая сам не знаю что, ее бедра поднимаются и опадают. Вновь провожу языком по ее клитору; когда увеличиваю давление кончиком языка, она кричит. Я делаю это снова и снова, и всякий раз она издает такой невероятно эротичный звук, что мой член дергается, и я едва не теряю контроль. Мне приходится напрячь каждый мускул своего тела, чтобы не взорваться прямо сейчас, словно мне снова четырнадцать и я вновь девственник.

Я ритмично лижу ее клитор, и бедра Рании двигаются совсем дико, и да, Боже, ее руки сжимают мои волосы. Кажется, она даже не знает, прижать меня к своей киске или же оттолкнуть. Она решает просто запустить пальцы в мои волосы достаточно сильно, чтобы это причиняло боль, но эта боль — лишь капля в море по сравнению с болью в ребрах и жжению в легких. Да, болит чертовски. Но я не останавливаюсь.

Остановлюсь лишь тогда, когда она кончит. А она близка, так близка. Я хочу почувствовать, как она разрушается подо мной. Ее ноги сжимаются так сильно, что я почти начинаю беспокоиться: моя голова может лопнуть, как виноградина, но потом она приходит в себя и уменьшает давление.

Я скольжу пальцами в ее киску, сосредоточенно работая языком с ее клитором, кружа по нему все быстрее и быстрее; чтобы соответствовать ритму, я потираю ее точку G. Беру ее клитор в рот и посасываю его, щелкая языком так, как нравилось Ла… нет, не нужно, даже не надо думать об ее имени… но, да, ей так нравилось.

Рания кричит сквозь сжатые зубы, тело, изогнувшись, отрывается от пола, пальцы сжимаются в моих волосах.

Да, сейчас.

РАНИЯ

Ох, Боже, ох, Аллах, ох, сладкие Небеса…

Я взываю и к христианскому Господу, и к Богу моих родителей. Слова срываются с моих губ почти что криком. Чувство стыда из-за звуков, которые я издаю, уже в прошлом. Его рот вытворяет с моим телом что-то, чего я не могу осознать, не могу понять, не могу вынести. Слишком сильно, слишком интенсивно.

Мне хочется оттолкнуть его лицо оттуда, но я не могу найти в себе сил, чтобы сделать это, потому что то, что происходит, — это слишком. Хантер щелкает языком по моему клитору, и я почти кричу, но вместо этого просто выдыхаю. Как только я думаю, что сильнее давления уже быть не может, он скользит в меня пальцами, и я могу умереть из-за огненного шторма в животе.

Как это происходит? Как он это делает? Я могу слышать рык у него в груди, упрямый отказ капитулировать перед болью, и поверить не могу, что он вообще двигается, не говоря уж о том, чтобы доставить мне такое невероятное удовольствие.

Я понимаю, что это дар. И я буду лелеять его всю свою жизнь, что бы не случилось дальше. Мое тело извивается, словно змея, спина изгибается, бедра поднимаются и опускаются. Мои руки лежат на его голове, пальцы сжимают его волосы. Я все еще разрываюсь между двумя противоборствующими инстинктами: оттолкнуть его или притянуть ближе.

Когда его пальцы снова скользят внутрь и безошибочно находят ту точку, я проигрываю. Сжимаю его и бессмысленно, эгоистично притягиваю к своей женственности. Потом его губы всасывают мою сердцевину, и я кричу.

То, что вспыхнуло в животе — этот шторм, это давление — вот-вот разрушится

Он замедляется всего на секунду, и я стону в знак протеста.

— Хантер… — Его имя вылетает из моего рта, срывается с губ.

Сжимаю пальцы в его волосах, пока не понимаю, что ему может быть больно, но возможность осторожничать утеряна. Я притягиваю Хантера к себе, прижимаю его лицо глубже, сжав его плечи ногами.

Из всех сил стараюсь не сделать ему этим больно. А потом… Потом происходит это.

— ХАНТЕР! — выкрикиваю его имя, взрываясь и треща по швам.

Каждая клеточка моего тела в огне, и я беспомощна, поймана этим сиянием; каждый мой мускул сжимается и расслабляется, перед глазами вспыхивают яркие точки, бедра безумно дергаются под его ртом, пока он сосет, лижет и щелкает языком, приводя взрыв внутри меня в более яростные волны оргазма.

Я не могу этого выдержать и уступаю, не могу двигаться, напряженная до изнеможения. Когда я взрываюсь, Хантер останавливается. Он оставляет лицо у моего бедра, и я могу чувствовать выступивший на его лбу пот. Его тело дрожит.

Я наклоняюсь и тяну Хантера за руки. Он медленно подползает ко мне и падает на спину. Хантер задыхается; пот льется с его лица, а глаза плотно закрыты. Ладони сжаты в кулак.

Касаюсь его груди.

— Хантер? Ты в порядке?

Он кивает.

— В порядке. Просто… нужна минутка, — отвечает он на английском.

Я едва могу дышать, чувствуя, как горят глаза. Я все еще дрожу, и даже при том, что я лежу, беспокоясь о Хантере, последствия ударяют по мне, во мне поднимается мини-взрыв, и я сворачиваюсь у Хантера под боком, пока он не утихает. Он обхватывает меня руками, прижимая к себе. Долгие минуты мы дрожим вместе.

Мой взгляд бродит по его телу, его мощным мускулам, расслабляющимся с отступлением боли, по его животу, который больше не поднимается с каждым вдохом. И останавливается на паху. Я могу видеть его мужественность, очерченную под пуговицей штанов. Большой и твердый. Он прикрывается рукой, прижимая свою мужественность сквозь штаны, подталкивая ее то в одну сторону, то в другую, словно в поисках комфорта.

Время ответить ему. Я касаюсь его живота, позволяю руке скользнуть ниже, но он снова перехватывает мое запястье. Я встречаюсь с ним взглядом.

— Почему? — спрашиваю я на английском.

Он отвечает на арабском:

— Не для меня. Не этой ночью. Другой. Может быть. — Он мягко целует меня. — Это было для тебя. Только для тебя.

Глаза выдают его агонию, морщины на лбу становятся глубже, уголки глаз щурятся в попытке сосредоточиться. Хантер переплетает наши пальцы и кладет себе на живот, словно чтобы убедиться, что я не попытаюсь до него дотронуться.

Это настоящий дар. Хантер не ожидает ничего взамен. Он протащил себя через невообразимую боль, чтобы доставить мне удовольствие, величайшее удовольствие из всего, что я когда-либо испытывала, и теперь не позволяет мне дать ему что-то взамен.

И я не могу подавить рыдание. Он слишком много значит для меня. Что же мне делать, когда он уйдет?

Еще одна мысль сбивает меня с ног, беспокойная и вызывающая неудержимые рыдания: как я буду работать? Я испробовала небеса и не могу забыть об этом. Я познала, что удовольствие возможно. Будет сложно.

Нет. Это будет невозможно.

Смотрю на Хантера. Он спит, восхитительные черты лица расслаблены. Но лоб все еще нахмурен от боли. Я ничего не могу поделать — касаюсь его лба, стараясь разгладить морщины. Касаюсь его щеки и поражаюсь, как в одном человеке может сдерживать столько ярости — ведь я видела, как он сражался с Абдулом — наряду с нежностью его поцелуев, силой и упрямством, с которым он отказывал боли одержать над собой паралитическую победу. Такой контраст. Я знаю, он меня хочет. Вижу, как он смотрит на меня. Я чувствовала это, когда он касался меня, когда целовал мою грудь, когда он двигался надо мной, чтобы начать свое путешествие вниз. Он лишил себя удовольствия, вместо этого приняв боль.

Позволяю себе плакать, прижимаясь щекой к его груди, подальше от той чувствительной области, где он был ранен, и почти засыпаю; руки Хантера крепко обнимают меня, и я удовлетворена, смущена; меня омывает физическое удовольствие и эмоциональная боль.

Еще одна мысль пронзает туман надвигающегося сна: Это любовь?

Я проснулся из-за мужского голоса, кричащего имя Рании. Рании, не Сабах. Прежде чем мы смогли шелохнуться, в дверях появляется знакомо выглядящий молодой мужчина, задыхающийся и потеющий от чрезмерной нагрузки.

Рания резко вздыхает, и я перевожу взгляд на нее. Она побледнела и заметно дрожит.

— Хасан?

Дерьмо. Ее брат, которого мы считали мертвым. Рания все еще обнажена, если не брать в расчет ее мини-юбку. Когда она садится, голые соски твердеют на холодном воздухе. Её брат застывает в дверях, остановленный увиденным: его сестра в руках американского солдата.