Когда американский солдат прошёл мимо, мы побежали, и я потащила за собой Хасана, не оглядываясь на него. Пушки гремели, пули свистели и рикошетили перед нами, и я толкнула Хасана в пустой дом, разрушенный бомбой или ракетой. Мы прятались в углу и ждали.
И тогда пришёл американец с камерой, он не был солдатом, но всё-таки оставался американцем. Он увидел нас, когда Хасан шагнул вперёд с пистолетом в руках, который был для него слишком большим. Я хотела накричать на него, спросить, где он взял такую вещь, но не могла. Моё горло сдавило, и я бы закричала, но я боялась, что у американца могло быть оружие, которого мы не могли видеть.
И затем раздался выстрел из спрятанного пистолета американца. А потом я убила его.
Я услышала плач, и поняла, что это была я. Я знала, что слёзы не вернут мёртвого американца. Я не оплакивала его, потому что не знала его. Но оплакивала его смерть. Оплакивала себя за то, что убила его.
Я вижу его даже сейчас, два года спустя, когда просыпаюсь и смотрю на то место, где он умер. Его голубые глаза широко открыты, смотрят на меня, но не видят. Кровь расстилается под ним, сочась из отверстий в его животе и груди, образуя вокруг него лужу. Воняет кровью. Этот запах… медный и немного дерьмовый.
Я позволяю себе подумать, что это плохое слово, поскольку никому нет до этого дела.
Я моргаю, и он исчезает, оставляя меня с плохим привкусом воспоминаний и кошмарами наяву и всегда с гнетущим чувством голода во рту.
Это долгая прогулка, и уже темно к тому времени, когда я хоть кого-нибудь обнаруживаю. Я нахожу группу солдат; чёрные и коричневые винтовки прислонены к стене около их рук или перекинуты через колени. Семеро из них курят сигареты. Громко разговаривают, хвалясь своими подвигами в бою, как много американцев они убили. Лжецы. Я сужу по тому, что они смеются слишком громко сквозь дым, выходящий из их носов.
Они замирают, когда видят меня, и тянутся за своими винтовками, хотя я — жительница Ирака и просто девочка.
— Что ты здесь делаешь, девочка? — рычит один из них. — Это опасно. Ты должна быть дома с мамой и папой.
Я не обращаю внимания на их глупые вопросы.
— Мой брат… — Мой голос мягкий, слишком мягкий. Я его усиливаю. — Мой брат сбежал, чтобы воевать. Ему всего двенадцать лет. Мне нужно найти его.
Они смеются. Кроме одного из них, который говорит со мной.
— Я видел мальчика. Несколько часов назад. С другими мужчинами. У него было ружье, и он стрелял в американцев. Думаю, что он даже попал в одного.
— Глупый мальчишка, — бормочу я себе под нос. — Мне нужно найти его, — говорю я громче.
Тот, кто говорил, пожимает плечами.
— Удачи. Я видел его только один раз, очень быстро. Он отправился на запад.
Я осматриваюсь вокруг себя, не имея ни малейшего представления, в какой стороне запад.
— Вы можете показать мне?
Он смотрит на меня, потом поднимает одно плечо.
— Могу.
Остальные смотрят на меня; их взгляды заставляют меня нервничать. Я хочу уйти от них.
— Пожалуйста, покажите мне. Он всего лишь мальчик. Он не должен воевать.
— Если он может стрелять из винтовки и убивать неверующих, он — мужчина, — говорит один из них.
— Тебе следует пойти домой к своей маме и позволить мальчику делать мужскую работу.
— У нас нет мамы и папы. Они умерли. Я нужна ему. Пожалуйста, помогите найти его.
Странный, голодный взгляд укрепляется в их глазах, когда они понимают, что я одна, совсем одна. Их взгляд путешествует по моему телу от моего разорванного хиджаба до старого платья, маленькой девичьей груди и тонких ног, треугольнику между ними, видимому, когда от ветра платье облегает моё тело. Я знаю, что они хотят. Хорошо знаю. Я видела, что мужчины делают с женщинами, и знаю, что не хочу, чтобы такое случилось со мной с этими мужчинами.
Я немного отхожу, наблюдая за ними. Они не двигаются, но тот, кто сказал, что видел моего брата, слегка кивает.
— Мне нужно выпить! — говорит он, наверно, слишком громко, и остальные забывают обо мне, когда их головы занимает поиск алкоголя.
Они уходят в ночь, и тот, что добрее, оглядывается на меня. Он старше остальных; возможно, у него есть — или была — дочь моего возраста. Возможно, он тоже знает, что бы случилось со мной, и стремится избавить от этого единственным известным ему способом. Я киваю ему, молча благодаря. Он щёлкает пальцами возле своего колена, быстрым и тихим жестом призывая меня уходить.
Я оборачиваюсь и бегу через улицу, поворачивая вслепую, пока звук их смеха не стихает. Я прекращаю бежать, осматривая место, чтобы сориентироваться. Все те же здания, коричневые стены темные в лунном свете, витрины магазинов были затворены, а решетки закрыты. Кажется, город опустел. На самом деле, это не так, не совсем. Люди закрываются в своих домах, где у них есть, по крайней мере, иллюзия безопасности.
Одинокая, потерянная, у меня нет такой иллюзии. Я бесцельно иду на шум, к свету костров. Миную скопления мужчин с вездесущими винтовками. В этот раз я держусь подальше от них в поисках более мелкой фигуры.
Я молюсь Аллаху, хотя и обещала себе не делать этого.
— Аллах, всесострадательный, всемилостивый, пожалуйста, позволь мне найти Хасана. Позволь мне найти его живым, пожалуйста, Аллах.
Возможно, это удача, возможно, Аллах отвечает на мои молитвы, но я нахожу его. Он притворяется мужчиной, повесив ружьё на плечо: ужасное оружие почти такой же высоты, как он. Он стоит с группой мужчин, смеясь над сказанной шуткой. Хотя он её даже не понял. Я могу сказать это по тому, как он осматривается вокруг, чтобы видеть, смеются ли остальные, и останавливается вместе с ними.
Я подхожу к нему; страх был забыт, его место заменил гнев. Хватаю его за рубашку и разворачиваю. Я сдёрнула ружьё с его худого плеча и сунула в руки мужчине рядом с Хасаном. Я шлёпаю Хасана по лицу один раз, второй, так сильно, как могу.
— Ты — глупый маленький мальчик! — кричу я громко. — Ты сбежал, маленький идиот! Я весь день искала тебя.
Мужчины смеются, а Хасан сердится, смущаясь.
— Оставь меня в покое, Рания! Я мужчина, а не мальчик. Мне не нужно, чтобы ты играла в мою мамочку. Я солдат. — Он забирает ружье у мужчины рядом с ним и решительно вешает его на плечо. — Я солдат. Сегодня я убил человека. Я выстрелил в него. Я — Хасан. Я буду изгонять неверующих с нашей земли, и ты не сможешь меня остановить.
Я беру его за ухо и выкручиваю, заставляя его идти.
— Ты возвращаешься домой. Ты не солдат, ты — двенадцатилетний мальчик.
Он вырывается из захвата и ударяет меня по щеке так сильно, что моя голова дёргается в сторону.
— Отъ*бись!
Ошеломлённая, я замираю и касаюсь своей щеки.
— Хасан! Что бы сказала мама, если бы услышала твои слова?
Его глаза наполняются гневными слезами. Он не пытается остановить их.
— Мне плевать! Мама умерла! Папа тоже! Осталась только ты, но ты — всего лишь девочка. И тётя Мейда, но она скоро умрёт…
— Она умерла прошлой ночью. Когда ты ушёл. Мне пришлось справляться с этим в одиночку.
Он имеет порядочность выглядеть расстроенным, по крайней мере, немного остывая.
— Я сожалею, Рания. — Он видит, что мой взгляд смягчается, и лихие слёзы катятся по его щекам.
— Она уже была мертва. Просто не знала этого. Её тело догнало её душу. Но я всё равно не вернусь домой.
Один из мужчин подходит к нам и тянет меня в сторону, говоря мне вполголоса:
— Так ты не выиграешь, девочка. Ты разозлила его, и он не может отступить, не потеряв лицо. Просто иди домой. Мы позаботимся о нём. Он хороший мальчик. И будет хорошим солдатом.
— Я не хочу, чтобы он был солдатом! — говорю слишком громко.
Мужчина лишь пожимает плечами.
— Ты не можешь это остановить. Это война. Он умеет обращаться с винтовкой, поэтому он становится солдатом. Если ты утащишь его домой, он снова сбежит, как только ты заснёшь.
Я сникаю и делаю глубокий вдох. Он прав, и я это знаю.
— Он мой брат. Я должна защищать его.
Мужчина покачал головой.