— Почему я не могу пошевелить ногами, Егор? — прочистив горло, шепчет она.
— Успокойся, — взмахиваю руками в успокаивающем жесте, — после операции прошли только сутки, двигательные функции восстанавливаются не сразу.
Я лжец. Бессовестный и безнадежный врун, так и не научившийся за долгую жизнь говорить правду, какой бы горькой она ни была. Вернее, я легко открываю ее другим, проявляя недюжинные честность и принципиальность, но близким… Непонятно, кому от этого легче?
— Что говорит врач? Почему он не разговаривал со мной, а только с тобой?
— Ты отходила от наркоза и спала, Рит. Врач приходит каждый час, чтобы проверить твое самочувствие.
— Хм… Ну так позови его. Хочу узнать о своем состоянии из его уст.
Вот это новости… Я оказался не готов к такой ее настойчивости — граничащей с грубостью. Был уверен, что многочасовая операция отнимет у Риты силы, давая мне возможность что-то придумать, смягчить углы… Поговорить с доктором, подготовить ее к шокирующей новости.
— Ваша жена будет прикована к инвалидному креслу, мистер Иволгин.
Мы общаемся через переводчика, и даже на его лице я замечаю кислое выражение. Сострадание, жалость — понимаю, они видят перед собой молодого сильного мужчину, обрекающего себя на мучения возле больной жены. А я не верю, черт возьми! В то, что такой боец по жизни, как Рита сдастся и позволит считать себя инвалидом. Кто угодно, но только не она. Как быть? Убить в ней надежду на выздоровление, сказав правду, или ограничиться полуправдой? Опять грёбаный компромисс! Опять подвешенное состояние, ставшее мне ненавистным. Неопределенность, хрупкость, призрачность… Еще и Лиза не отвечает. Снова заблокировала меня или вовсе избавилась от симкарты, сменив номер на местный французский. Я натужно улыбаюсь и выхожу из палаты, пообещав Рите вернуться с доктором.
«Герр доктор Шрёдер сейчас на операции, освободится через два часа. Я сообщу вам по телефону, когда он сможет вас принять», — чеканит личный помощник доктора — высокая, седовласая русская немка фрау Мюллер. Аккуратно записывает в журнал мою фамилию и, бросив дежурно-вежливый взгляд, возвращается к работе.
Вот и хорошо, мне не помешает побыть одному, в очередной раз взвесить на чаше весов свое счастье и будущее, жизнь Риты. Без меня. Здоровье мамы, сомнений нет — нуждающейся в профессиональном уходе и лечении. И, главное — мое участие в жизни малыша. Я звоню Рите и коротко сообщаю о своем намерении прогуляться по окрестностям больничного парка. Она ничего не спрашивает, бросает скупое «хорошо» и отбивает вызов. Ей не нужны сейчас мои оправдания, рассказы о другой женщине и ребёнке. Подозреваю, что Рита знает куда больше о моей личной жизни, чем я думаю. Ее регулярно навещали Инна и Лилечка, а это, скажу я вам, та еще находка для шпиона. Да и Рада хоть и молчала о Лизе (по моей просьбе), но призналась, что мама ее пытала о моих отношениях с женщинами. Не знаю, с каких пор я стал представлять интерес для бывшей жены?
Дорожки из брусчатки ведут к уютному скверу, засаженному кленами и небольшими хвойными кустарниками. С каждым пройденным метром воздух тяжелеет и становится гуще и ароматнее. А шаги, порывистые и тяжелые, замедляются. Отыскав свободную лавочку, я сажусь на нее и снова достаю телефон. Как беспардонный фанат слежу за своей персональной звездой — просматриваю соцсети Лизы и ее мессенджеры. А потом звоню… Плюю на ее запрет, потому что не представляю жизни без нее и нашего малыша. Не отвечает. Сбрасывает звонки, а сообщения удаляет не читая… Черт. Я найду ее. Полечу в Париж и достану ее из-под земли… Подключу Василькова, а, может, Виноградова, Интерпол, частного детектива, черта лысого, но найду Лизу!
Телефон резко вздрагивает в руках и взрывается мелодией входящего звонка. Лиза?! Нет… Всего лишь фрау Мюллер.
«Доктор ждет вас через полчаса в палате фрау Иволгиной».
Я все скажу ей… Маргарите. Найму сиделку, личного помощника, домработницу. Сделаю ее жизнь максимально комфортной и независимой. Еще одна операция? Пожалуйста! Реабилитация? Нет проблем! Я все сделаю для матери Рады взамен возможности быть счастливым самому. Чувствую, как в душе пробуждается уверенность. Робкая, как весенний зеленый побег, хрупкая, но сильная, она впервые за долгое время приносит радость.
— Вась, привет, — я останавливаюсь посередине широкой аллеи и, взглянув на фешенебельное здание медицинского центра, звоню Василькову.
— Привет, Егор. Склад восстанавливают от пожара. Сегодня завезли стройматериалы, думаю, за месяц успею…
— Вась, я не по этому поводу звоню. Ты мог и не париться — все равно ущерб от пожара повесят на Карасёва.
— Я виноват, Иволгин. Короче, забей. Сказал, что все исправлю, значит, так и будет. Что там у вас? Скоро возвращаетесь?
— Еще не знаю когда. У меня к тебе есть поручение.
— Я весь внимание.
— В моем компьютере на рабочем столе хранится файл — заявление о расторжении брака.
— Ты не торопишься, брат? Послушай, ведь двое суток прошло…
— Я все решил, Вась. Попроси юриста составить дополнительное соглашение — договор о разделе имущества. Я Рите все оставлю — дом, машину. В общем, все… Назначу щедрое ежемесячное содержание.
— Ты с ума сбрендил, Иволгин. Как это все? Она же…
— Не спорь, Васильков. Я знаю, что делаю. Не хочу ехать в Париж с пустыми руками.
— Ты не бизнесмен, Егор, ты герой-любовник, черт побери! — хохочет в трубку Вася. — В какой, к чертовой бабушке, Париж?
— В тот самый, который во Франции. Лиза там.
— И все равно, я советую тебе не гнать коней. Рите может стать хуже или…
— Я обеспечу ее лучшими специалистами. Они ей нужнее, чем муж.
Васильков хмыкает и, попрощавшись, «бежит и спотыкается выполнять поручение», а я неторопливо поднимаюсь по ступеням, слушая спокойный ритм собственного сердца…
Вы знали, что счастье идёт в комплекте с крыльями? Эдакое два в одном. Невидимые и хрупкие, крылья прилипают к лопаткам и несут тебя над миром вольной, независимой от обстоятельств птицей. Ты разгоняешься, набираешь в лёгкие побольше вкусного до головокружения воздуха и... паришь! Смотришь на бренный мир свысока, так как знаешь цену счастью и имеешь полное право так смотреть! Именно так — с видом умудрённого опытом старца. Вот и я... пружиню по ступенькам, будто мое счастье уже исполнилось, облекло форму, вырвалось из мира призрачных иллюзий. Сбылось.
— Герр доктор ждёт вас в палате.
Голос фрау Мюллер обдаёт странным холодом. Нет, он по-прежнему спокоен и твёрд, но, пожалуй, сейчас в нем как никогда много свинца.
И каблуки ее туфель чеканят по мраморному полу коридора неестественно громко.
— Мистер Иволгин... — вздыхает доктор. Его виноватый взор, мимолетно мазнув по мне, возвращается к Рите. — Вашей жене стало хуже.
— Как это хуже? Что с ней? — с трудом выдавливаю я.
Взгляд спотыкается о жалкое зрелище: бледное, с тенями, пролёгшими под глазами, лицо Маргариты, ее закрытые глаза и беспокойно трепещущие ресницы...
— Все же было хорошо? Рита!
— Я сделал ей успокоительный укол, мистер Иволгин. — За спиной шелестят голоса доктора и фрау Мюллер. — Госпожа Иволгина не справилась с шокирующей новостью о своём состоянии... Политика больницы запрещает скрывать от пациентов диагноз. Я не имел права врать. — Он деловито поправляет очки и с чувством выполненного долга потирает руки. Чертов делец! За мои деньги они были обязаны смягчить приговор, а не рубить сплеча.
— Что же вы наделали? Герр доктор, вас не учили этике? — цежу, мысленно пересчитывая доктору зубы. Почтенная фрау в точности переводит мои слова герру Шрёдеру, умудрившись сохранить интонацию.
— Мистер Иволгин, ваша жена требовала от меня правду. Кричала и трогала свои ноги, щипала их, пытаясь что-то почувствовать. У меня не было выбора. — Он разводит руками.
— И что теперь делать?
— Быть возле нее рядом, ограждать от дурных вестей, хранить покой. Любить.
Мое лицо сейчас выражает крайнюю степень удивления и негодования: судя по вытянутым, презрительно сморщенным физиономиям фрау Мюллер и доктора, они догадываются о наших с Ритой отношениях. Вернее, об их отсутствии.
— Ей нужна ваша поддержка, понимаете? Ваше ободрение, забота. Маргарите совершенно необходимо сейчас чувствовать крепкое плечо рядом. Знать, что она не одинока в своем горе. — От правильного до тошноты голоса доктора становится трудно дышать. Как будто воздух делается плотным и спертым от безысходности, отчаяния и беспросветности.