Бертрис Смолл - Разбитые сердца

— Я очень сожалею, моя розочка, но есть вещи, на которые я не могу пойти даже ради твоего удовольствия. И одна из них — предложение заплатить мужчине за то, чтобы он отказался от леди, с которой помолвлен.

— Но я никогда не выйду замуж ни за кого другого. Если я не выйду замуж за Ричарда, то вообще останусь старой девой.

— Не говори глупостей, — резко возразил отец, начиная искать спасения в гневе. — Ты ни разу не говорила с этим человеком и даже не разглядела его лица. Я был бы полным глупцом, если бы впредь пошевелил хоть пальцем, чтобы потакать подобной фантазии. И не пытайся убедить меня слезами! Ты просто упряма — упряма как железный мул, и мне следовало бы проучить тебя палкой.

Я одобрила это точное и яркое выражение — «железный мул» — его стоило запомнить.

В тот вечер Беренгария начала осаду с проверенного временем приема — голодовки, но оригинальность его на сей раз состояла в том, что голодовку начала осаждавшая сторона. Беренгария отказалась от завтрака, обеда и ужина, сказавшись больной и утверждая, что сама мысль о еде вызывает у нее тошноту. Она всегда ела меньше любого из всех, кого я знала, и отказывалась от чуть переваренной или недоваренной пищи; не дай Бог, если от блюда пахло дымом от плиты или к нему слишком часто прикасались руками при разрезании на куски. И горе было тому пажу, которому случалось чихнуть или кашлянуть, подавая ей блюдо, хотя бы и самое изысканное. Оно категорически отвергалось, паж получал строжайший выговор за чиханье и уносил еду нетронутой. Однажды, при неблагоприятном стечении обстоятельств, сестра в течение тридцати шести часов не съела ничего кроме корки хлеба, что никак на ней не отразилось, и поэтому меня вовсе не тревожил ее двадцатичетырехчасовой пост. Я не слишком волновалась и на следующий день. Беренгария наверняка образумится, думала я, голод сделает свое дело. Но нет! Настал и третий день. Я, хотя и скептически, ждала, что будет дальше. В ее комнату зашла Матильда, помогла ей улечься в постель и сразу же вышла — я могла поклясться на распятии, что она не принесла ей контрабандой ни крошки еды. К концу третьего дня на лице Беренгарии отразились муки голода, его залила болезненная бледность, а во взгляде появилась отчужденность, свойственная голодным нищим.

Хотя Пайла, Мария и Кэтрин делали попытки узнать, в чем дело, и строили различные предположения, они старались держаться от Беренгарии на расстоянии, опасаясь, как бы ее болезнь не оказалась заразной. Одна лишь Матильда, готовая сама заболеть хоть чумой ради блага своей любимицы, да я, знавшая, в чем причина, входили в ее комнату. Должна признаться, мой интерес к этому был чисто академическим: как долго она протянет, прежде чем добьется от отца действий против его собственной воли? Мне было любопытно знать, что чувствует голодающий, и я, не привлекая к себе внимания, воздерживалась от еды целых двадцать четыре часа. Голод был отчаянным: мне так хотелось есть, что в конце концов я пошла на кухню и оторвала кусок мяса от жарившегося на вертеле оленьего окорока — оно обжигало пальцы и язык, было божественно вкусным, и я прониклась чувством самой глубокой жалости к голодным нищим.

И все же Беренгария отказывалась от студня из телячьих ножек, приправленного свежими апельсинами, отворачивалась от мисок с хлебом, молоком и гвоздично-луковой заправкой и даже отодвигала в сторону бокал со сладким вином из Португалии. Действительно, железный мул!

Наутро четвертого дня Матильда вышла из комнаты Беренгарии в будуар и сказала:

— Я пойду и обо всем доложу королю. Это не обычная болезнь. Мне известны знаки. Так начиналось и у ее матери, да упокой Господь ее светлую душу. Его величество не пожелал взяться за оружие во время войны Кастилии с Арагоном, миледи очень тяжело переживала это и ничего не ела со среды до пятницы. Тогда я взяла прищепку для белья, силой раскрыла ей рот и влила бульона — она должна была либо проглотить его, либо захлебнуться. И госпожа выжила, а потом сошла с ума, к нашему с ним неизбывному горю. Теперь происходит то же самое. Мне знакомы эти знаки. Но на сей раз я не возьмусь за прищепку. Либо недуг пройдет, либо все будет так, как у ее матери. А теперь, ваша милость, посоветуйте, как лучше: чтобы королю сказала я или вы?

По-своему я любила отца. Я обвиняла его в том, что у меня кривая спина, и упрекала за то, что была незаконнорожденной, но в целом радовалась жизни, еде и питью, комфорту, деньгам и свободе. В сложившихся обстоятельствах он делал для меня все, что мог. И очень часто развлекал меня.

Безусловно, лучше было пойти к нему мне, а не Матильде с ее ужасными воспоминаниями, обидой и беспощадными предсказаниями. И я отправилась в его апартаменты и сообщила, что Беренгария не выпила ни глотка и не съела ни крошки за три последних дня и что, по моему мнению, будет голодать, пока он снова не напишет герцогу.

На этот раз ответ Плантагенета отцу понравился, но огорчил Беренгарию. Герцог писал: «Приветствую моего дорогого брата и друга Наваррского. Будучи связан помолвкой, я не могу стать вашим зятем, но когда вы будете его выбирать, постарайтесь, чтобы этот человек разделял мои и ваши взгляды, и мы поднимем ваш штандарт вместе с нашими на стенах Иерусалима».

— Вот видишь, — проговорил отец.

— Вижу, — ответила Беренгария.

— Но почему, — удивлялся потом в разговоре со мной отец, — он, давно помолвленный, не женится на этой девчонке? Пусть герцог постоянно на войне, но ведь он наследник английского престола. Почему он не женится и не сделает ей детеныша? Видит Бог, здесь кроется какая-то тайна. Наверное, мне следует выдумать какое-нибудь поручение и послать в Лондон Сатурнио. Уж он-то все разнюхает.

Так кардинал Сатурнио отбыл к вестминстерскому двору, с приказом завоевать максимальное расположение. А Памплонский двор затих! В Беренгарии что-то надломилось. Она больше не была красивой, избалованной любимицей, которой все сходило с рук. До того момента она напоминала маленькую девочку, которая рассматривает на ярмарке яркие, сверкающие игрушки и настырно кричит: «Хочу того, мне нужно то, это мое!», а потом узнает, что все это принадлежит побывавшему здесь раньше нее покупателю. А я, целых семь лет завидовавшая сестре и даже ненавидевшая ее, потому что она была стройной, красивой и полноправной принцессой, — я в конце концов прониклась к ней жалостью. Мне было ясно, что ничто ее не радовало, ничто не занимало, кроме этого рыжеволосого, недосягаемого Плантагенета, помолвленного с Алис Французской.

Именно жалея Беренгарию, я и привела в замок Блонделя. Вернувшись с этой мыслью из прошлого в настоящее, я поняла, что мальчик говорит что-то о новых способах строительства внешних стен с выступающими башнями, и довольно рассеянно спросила:

— Где вы научились этому?

— Однажды мне довелось наблюдать, как реконструировали один замок, — несколько сконфуженно ответил он.

— Когда-нибудь, — вдруг сказала я, — я построю дом. Со стеклянным окном…

Почему, почему я это ему сказала? Я никогда и ни с кем не делилась своими намерениями, но очень часто, когда другие женщины говорили о будущем, строили многочисленные планы, вынашивали надежды, хваталась за эту мысль, как человек хватается за все, чем можно укрыться холодной, ветреной ночью. Когда-нибудь отец умрет, королем станет молодой Санчо, потом он женится, и королева, разумеется, не захочет видеть меня при дворе. Но я не позволю, чтобы меня жалели, да и сама не стану себя жалеть, а уеду в свое собственное герцогство Апиету, где в тени большого замка построю себе удобный дом со стеклянным окном, с полкой для книг и с полным разных трав садом, чтобы вокруг дома всегда стоял их аромат.

«И никаких крутых лестниц», — нахмурившись, решила я, потому что мы уже пришли к подножью Башни королевы, и передо мной оказалась крутая, сильно вытоптанная лестница. Я прекрасно понимала, что Бланко, живший в маленькой, похожей на собачью конуру, комнатке, выходившей на верхнюю площадку, спустится на мой голос и легко, как котенка, отнесет меня наверх, но эта процедура всегда унижала меня, и, будучи в добром здравии, никогда не пользовалась его услугами и одна карабкалась на четвереньках наверх, подобно крабу. Если меня видели, я поднималась медленно, хватаясь за стены и ненавидя места, где истоптанные до блеска ступеньки были скользкими. Сознавая все это и не желая являть подобное зрелище мальчику, я велела ему идти впереди меня. «Поднимайтесь», — сказала я и приготовилась ждать внизу. Любой другой мальчик, подобранный на рынке, не раздумывая послушался бы меня, но этот с едва заметной улыбкой отошел в сторону и прижался к повороту стены. «Где мог бродячий музыкант научиться таким манерам?!» — удивилась я, начиная восхождение.