Эми Кауфман - Разбитые звезды

– Мне жаль, что я наговорила вам гадостей на прогулочной палубе. Просто со мной была Анна, просто у меня такое положение в обществе. Это было грубо и жалко, и я сказала так только потому, что не могу позволить себе говорить ничего другого.

Не могу подобрать слов, чтобы объяснить ему, что я не такая, как он думает. Будь у меня фотография, как у него, он понял бы, какая я на самом деле. Я хватаю ртом воздух и умолкаю.

Он не отвечает сразу же, и несколько безумных мгновений я гадаю, уж не входит ли в его умение засыпать где угодно способность отключиться рядом с истеричной девицей, которая выплескивает извинения.

Но потом его рука, обнимающая меня, сжимается, и мой затылок обдает его теплым дыханием. Застрявшие у меня в горле слова отступают прочь, и я делаю глубокий дрожащий вдох.

– Спасибо за извинения.

Услышь я это от кого-нибудь другого, приняла бы за формальную вежливость. Но в его голосе чувствуется искренность, и я понимаю, что он на самом деле признателен.

Я ерзаю, пытаясь устроиться поудобнее, и вдруг мой взгляд падает на одну из лун, заливающую светом равнину. Это первый раз, когда ее не загораживают деревья в лесу и ее хорошо видно.

– Тарвер.

– М-м-м?

– Смотрите.

Он поднимает голову, и я чувствую, что он замечает то же, что и я: в этот миг его рука напрягается, а дыхание замирает.

То, что я всегда принимала за меньшую луну, на самом деле непонятное сооружение из холодных голубых огней. Оно неподвижно, значит, это не какой-нибудь космолет. На скопление астероидов оно тоже не похоже – очень уж у него четкая форма. Семь светящихся огней: шесть по окружности, один – в середине.

– Что это? – У меня дрожит голос, но теперь уже не из-за голосов.

Тарвер приподнимается на локте, глядя во все глаза на эту непонятную штуковину. Он молчит, и через минуту я поворачиваюсь и смотрю на него. Его лицо застыло, челюсти сжаты, но удивленным он не выглядит. Скорее, задумчивым.

– Когда капсула спускалась, – медленно говорит он, – я кое-что видел на орбите. Не «Икар». Другое. Оно промелькнуло слишком быстро, и я не успел рассмотреть, но в одном уверен: эту «луну» построили люди. И какого же она размера, раз ее так хорошо видно отсюда?

Я медленно выдыхаю, мысленно производя подсчеты.

– Чтобы так отражать солнечный свет, она должна быть за десятки километров от нас.

Тарвер снова ложится и обнимает меня за талию. Его мягкий голос тепло звучит возле моего уха.

– Что же это за место такое?

Мне нечего ему ответить, и мы молча смотрим на фальшивую луну. На какое-то мгновение я будто бы вижу нас сверху: крошечные букашки в сине-черном травяном море, которых почти поглотила необъятная равнина.

Пока мы разговаривали, тот голос затих, и пробиравшая меня дрожь унялась. Прислушиваясь к размеренному дыханию Тарвера, к биению его сердца и ветру, скользящему в высокой траве, я наконец-то тоже засыпаю.

– У каждой планеты свои странности.

– Верно.

– Какие вы заметили на той планете?

– Людей маловато.

– Вы нам не помогаете, майор.

– Я не препятствую допросу. Я заметил, что планета видоизменена, но не обнаружил колоний. За последние два года я участвовал в шести кампаниях, и везде на таких планетах были люди.

– Что вы думали о планах на будущее?

– Трезво их оценивал. И сейчас тоже.

Я просыпаюсь, потому что идет дождь. Пухлая капля приземляется у меня возле уха и скатывается за воротник, обдавая холодом. Я вздрагиваю и переворачиваюсь на спину, и еще одна шлепается прямо на переносицу.

Лилиан шевелится, просыпаясь, и тянется за мной, протестующе бормоча. Потом, когда капли дождя касаются ее кожи, она, ахнув, садится.

Я тоже сижу: когда засыпаешь в обнимку с красивой девушкой, утром случается то, что вряд ли захочешь афишировать.

Так что я принимаю более или менее свободную позу и стараюсь не подавать виду о своих сложностях; Лилиан же в замешательстве смотрит на меня, еще до конца не проснувшись. Я понимаю, что от удивления схватил свой пистолет, и она наверняка думает, что нам грозит опасность.

– Тарвер?

Лилиан смотрит на меня широко раскрытыми глазами. У нее один глаз до сих пор припухший, а с кожи не сошел темный синяк от удара об стенку капсулы. Потом ей на лицо падает капля дождя, и Лилиан даже подпрыгивает. Она вздрагивает, подносит руку к лицу и в изумлении смотрит на мокрые пальцы. И тут меня осеняет: она никогда не видела дождя. В ее мире даже погода под контролем.

– Дождь идет, – говорю я хриплым после сна голосом. Прочищаю горло и начинаю снова. – Все хорошо. Вода падает на вас прямо из облаков.

Она хмурится, поеживаясь и стараясь укрыться от дождя под одеялом.

– Прямо из облаков? А она чистая?

Я не могу сдержаться. Сначала у меня вылетает сдавленный смешок, и я расплываюсь в ухмылке, но потом у меня внутри будто прорывает плотину, и через секунду я заливаюсь хохотом.

Она недоуменно смотрит на меня, видимо, задаваясь вопросом, не тронулся ли я вконец умом. Я беру ее руку и переворачиваю ладонью вверх, чтобы дождинки падали прямо в нее. Рисую кружки на ее ладони большим пальцем, втирая воду в кожу. Я хочу показать Лилиан, что бояться нечего.

Потом ее губы слегка изгибаются в улыбке, и она ложится на спину, подставляя лицо под дождь. Глядя на нее, я упиваюсь ее улыбкой и вдруг понимаю, что до сих пор держу ее руку в своей, а наши пальцы переплетены. Потом замечаю, что Лилиан трясется, и на какое-то мгновение мне кажется, что она плачет.

Но потом я понимаю, что она тоже хохочет.

Это мгновение длится ровно десять ударов моего сердца, а затем она моргает и, вскинув голову, всматривается в равнину и содрогается. Через минуту она берет себя в руки и поворачивается ко мне, пытаясь улыбнуться, но я понимаю, что случилось. Я вижу ее расширенные зрачки и дрожащие губы.

Она снова слышала голос.

– Мне казалось, вы говорили, что дождь был на третий день.

– Нет, тогда он пошел в первый раз.

– Вы противоречите себе, майор.

– Нет, вы пытаетесь меня подловить. Я знаю эту тактику – ее придумали военные. Какой следующий вопрос?

– Как вы опишете ваши отношения с мисс Лару на тот момент?

– Что вы имеете в виду?

– Как они, на ваш взгляд, развивались?

– Никак. Я солдат из простой семьи. Мне кажется, для всех лучше, если такие, как я, держатся подальше.

– Сами-то верите в это? Что семья ваша не такая, как надо?

– Моей семьи там не было. Мне кажется, необязательно ее обсуждать.

– Необязательно повышать тон, майор.

Поразительно, как все может измениться за считаные часы, когда на тебя выливаются тысячи литров воды. Я ненавижу дождь, ненавижу эту планету, ненавижу холод и ненавижу свое дурацкое платье! И ненавижу Тарвера за то, что он шагает так спокойно, будто его ничто не заботит, будто с неба не льется вода, будто он вообще ничего не замечает! Меня бесит, что он предлагает мне свою куртку именно тогда, когда я настолько окоченела от холода, что не в силах отказаться. А мне хотя бы раз хочется показать, что я справляюсь.

Все утро моросит нескончаемый ледяной дождь, и мы идем к реке, которую Тарвер заметил с равнины. Горы скрывает мокрая серая завеса. Позади нас, на горизонте, клубятся черные тучи, и Тарвер на них оглядывается. А я ищу источник звуков, которые слышала. Я то и дело оборачиваюсь и всматриваюсь в равнину позади нас, но потом понимаю, что мы здесь одни.

«Это дождь, – говорю я себе. – И ветер, колышущий траву, в которой копошатся зверьки вроде тех, что мы ели вчера».

Но разве зверек может плакать?

Сердце рвется на части от перекрывающих шум дождя всхлипов, которые звучат в точности как плач Анны, как мой или плач какой-нибудь девушки из моих знакомых. И, слыша эти душераздирающие рыдания, я почти верю, что и сама так безнадежно всхлипываю. У меня кружится голова и болят все мышцы. Я едва переставляю ноги.

Мне слышится уже не один голос – вокруг меня целый хор отчаянных, надрывных голосов. Перед глазами все плывет, и я снова и снова спотыкаюсь, возя в грязи вконец испорченное платье. Тарвер не один раз подходит ко мне и поднимает на ноги.