К. Рейсс - Разрушение

Дикон был тем, кто поднял «Первое прикосновение» с лавки и протянул мне, чтобы я прикрыла себя. Я опустилась на колени и открыла рот. Раздвинула колени в сторону и поставила книгу между ног. Прикрыла руками свою маленькую грудь.

Книга была отражением того, как я себя чувствовала, как хотела себя почувствовать. Как я выглядела. Словно униженная шлюха, имеющая тону денег.

Обложка стала известной, и если до этого папарацци не могли насытиться мною, то после этого их голод стал сильнее.

Я не собиралась сниматься без макияжа, когда получила заказ на вторую съемку. Пайпер открыла свой телефон, но Ирвинг забрал его у нее. Он был великолепен. После Вестонвуда он был единственным, кому я могла доверить свою сьемку.

Никому нельзя было доверять.

Нужно было остаться дома, где бы он ни был. Залезть в свой пыльный домик на Венис Бич и вытянуться посередине на полу. Позволить солнцу пропитать меня лучами и удержать все мое дерьмо во мраке. Потому что мрак жил там, где были они все. Дикон. Уоррен. Эллиот. Дебби. Даже Виллем, который раздражал меня до охренения.

Но софиты, жара, взгляды всех этих людей на мне…

— Ты в порядке, Фиона? — спросил Ирвинг, опуская камеру. Он поменял пленку. — Я собирался снять кое-что для большого формата, но если у тебя не получается…

— Мы не можем перенести, — сказала Пайпер.

— У меня получится, — сказала я. — Я в порядке.

Потому что нахер Пайпер Ландгрен из «Вэнити Фэйр». Я могла переключиться в мгновение ока. Это была моя работа, мать вашу. Это все, что я должна была сделать. Ходить на вечеринки, позволять видеть себя на вечеринках, фотографироваться между вечеринками.

— Со стробоскопом я начну снимать медленнее, — сказал он, со щелчком вставляя крупноформатный картридж в камеру. — Так что никаких быстрых движений. — Он поставил камеру на штатив.

— Хорошо. — Я кивнула больше себе, чем ему.

— Фиона?

— Ирвинг?

— С тобой все в порядке?

— Ты хочешь, чтобы я повторила свое безопасное слово? Или просто поверишь мне?

Вечеринка.

Люди на вечеринках.

Фотографии между вечеринками.

Я посмотрела в камеру и развернула свое бедро вправо.

— Откройся, Фиона, — сказал Ирвинг.

Вспышка, и я раскрылась. Обнажая душу. Срывая кожу и маску. Сжигая всю оборону дотла. Дело не во вспышке. Время тоже имело значение. Линза обнаружила трещины. Он сказал мне открыться за миллисекунду до того, как я решила не сдерживаться. Вспышка, и Пайпер, прикусившая карандаш, и платье за четыре тысячи долларов, и голос Дикона, говорящего, что он не собирается разрушать меня, и та чертова гусеница перед моим лицом, пока я была мелкой, готовой на все шлюхой с поврежденной кожей между ягодицами — от всего этого я начала задыхаться.

Буквально задыхаться.

Задыхаться от слюны и желчи, которые вырвались из меня рыданием. Часть меня погрязла в мыслях, пока я смотрела на себя, наблюдала за разрушением с кристальной ясностью и говорила себе: «Что ж, я думаю, мы делаем это сейчас, не так ли?»

И я сделала это. Опустилась на колени и зарыдала. Каждая унция боли проскальзывала у меня на лице. Мой нарциссизм и отвращение к себе. Моя моральная опустошенность и эмоциональная наполненность. Я не была готова к боли. Меня не растили для нее. И это было больно. Болело все. Я чувствовала себя такой одинокой, такой брошенной, такой бесполезной и в то же время такой лелеемой и ценной, обремененной обязанностью перед незнакомцами, от которых не могла избавиться. Не из-за того, что я сделала. Не из-за того, что причинила боль Дикону. Не из-за этой грязной ненависти, которую была не в силах игнорировать.

Я не знала, что говорила, пока выкручивала свое тело и плакала. Крупный формат был забыт, камера щелкала, даже когда я стояла на коленях и смотрела на свои сложенные чашечкой ладони, на которых заметила ниточку слюны. Я думала о том, как сильно они напоминают мне листья, и как полоса размазанной туши на моей ладони напоминала гусеницу. И я разозлилась.

В моей жизни было все. Я разбивала машины, тратила деньги, принимала больше наркотиков, чем мое тело было способно выдержать. И Уоррен принадлежал к моему окружению. Его не станет. Я знала это. Единственный, кто мог наказать его за то, что он сделал, это я.

Я посмотрела на потолок и закричала, радуясь своему гневу. Черная тушь и красная помада размазались по моим щекам. Платье сползло, обнажив грудь.

Позже они спросят меня, понимала ли я, что меня снимали. Понимала. Конечно, понимала. Я была рождена для камеры. Но я также была рождена, чтобы быть перед ней честной.

Я была рождена для вечеринок.

Рождена быть увиденной на вечеринках.

Для сьемок между вечеринками.

И в этом была моя сила.

Эта жизнь была моей. Нахер всех, кто пытался отнять ее у меня. 

Фиона

Я покинула студию истощенной. Опустошенной в приятном смысле. Я собиралась провести ночь, окружив себя чем-то забавным, чем-то позитивным ради перемен. Я покончила с этим безрассудным дерьмом. Моя жизнь. Мой выбор. Мой контроль.

Словно услышав мою решимость, Дикон оперся на мою машину, когда я вышла от Ирвинга.

Увидев меня, он открыл пассажирскую дверь. Даже взял на себя смелость поставить чертового Вагнера в стерео.

Я подошла к машине, не сводя с него глаз, его лицо было умиротворенным и сильным, как будто я была обычным музыкантом в оркестре, которым он дирижировал.

— Я не жалую подобное дерьмо старого мира, — сказала я.

— Ты все время трахаешься под него.

Я сглотнула. Я многое делала под классическую музыку, в основном оставаясь неподвижной, пока мной занимались, и все это мелькало у меня в голове.

— А кто сказал хоть что-нибудь о сексе?

Видите, это было отрицание. Я говорила ему, что не хочу трахаться с ним, даже если хотела. И это означало, что я хотела, чтобы меня ударили или связали, или сделали что-то еще. Но я не искала ничего, что искала бы прежде. Я не знала, чего хотела, кроме быстрых, резких изменений.

Он это увидел. По тому, как он опустил глаза, и тому, как его красивая рука убрала локон с моих глаз, я поняла, что он видел все.

— Что с тобой происходит, котенок?

— Это ты залез ко мне в машину.

— Тогда садись. — Дикон отошел в сторону, и я села на пассажирское сиденье. Он захлопнул дверь и обошел машину спереди. Джинсы. Сапоги. Куртка. Сто девяносто сантиметров под образом плохого парня.

— Куда мы едем? — спросила я.

— Куда ты направлялась?

Туда, куда он не захотел бы ехать. Туда, где ему не будут рады, увидь он вещи, которые не хотел видеть.

— Это то, что ты подразумеваешь под «ты не сабмиссив»? Теперь ты мой шофер?

— Я все, что бы тебе ни понадобилось.

— Давай ударим по 405-ой магистрали. — Я застегнула ремень безопасности. — Давай по-настоящему рассечем эту суку.

— Мне нельзя под арест.

— Помню.

Дикона внесли в список особого внимания. Он мог въезжать и выезжать из страны, но если его арестуют, эффект домино от расследования посадит его за решетку, или, что еще хуже, его ждет экстрадиция в Судан. Он никогда не объяснял, почему все было настолько плохо или почему его поймали в Судане, но у меня было достаточно воображения, чтобы не спрашивать.

— Я переезжаю, — сказала я. — Возвращаюсь к себе в Малибу.

Мне было видно лишь его силуэт на фоне заката и геометрии серого города. Он выглядел так, будто не собирался отвечать, но я знала лучше. Он не отвечал не от того, что хотел помолчать, а потому что я задала вопрос. Он был доминантом, Мастером, и он знал, что его слова имеют силу.

— Мне нужно знать, что с тобой все в порядке, и когда ты не живешь под моей крышей, случиться может что угодно. Мне это очень неудобно.

О том, что ему некомфортно сейчас, я знала. Ему не нравилось выражать свои чувства так же, как и идти у них на поводу.

— Прости, — сказала я. — Я не знаю, смогу ли остаться для тебя прежней. Ты сам так сказал.

— Ты всегда будешь моей, сабмиссив ты или нет. Ты можешь только облегчить это, или усложнить.