— Что я тебе сделала? — вскричала Рингильда, бледнея и трясясь всем телом. — Ты меня больше не любишь! Это еще хуже смерти. Нет, этого быть не может, — молила она его издали. — Я лишилась разума и вижу это во сне, это мне представляет помраченный ум. Прости, что я поверила твоему взгляду, твоим словам и обещаниям. Теперь мне остается только уйти отсюда, чтобы ты никогда я нигде меня не встретил.
Рыцарь поднял глаза к небу и промолвил:
— В твоих жилах течет та же самая кровь, как в жилах твоего брата. Она предает, это кровь изменников!
— О, довольно. Прошу тебя, пощади! Больно, страшно больно! Ты должен быть доволен собою; ты заставил меня сильно страдать, в одно мгновение превратил счастливого человека в несчастного, отнял у меня способность мысли и действия, оставив на земле только один ходящий труп, бедного идиота! Ты убил мою душу!
Рингильда опрометью бросилась бежать из усыпальницы, не взглянув даже в лицо того, который еще так недавно был ее идеалом.
Поспешно миновав ограду кладбища, она остановилась, чтобы перевести дух и отереть холодный вот, выступивший у нее на лбу, еще раз взглянула на это кладбище, где она схоронила свое счастье. Ей еще не верилось, что оно разрушилось так скоро. Она еще раз остановилась, взглянув издали на этот сад, на этот замок, к которому она приближалась с таким сильным сердцебиением и в стенах которого она ожидала жизни или смерти. Природа замолкла, на всем царила тишина. Рингильда стояла, как будто ожидая чего-то; никто не заботился больше о ней; никому не было дела до того, что она так сильно страдала. Она устыдилась своего неугасшего луча надежды и поспешно стала удаляться из этого места, где она схоронила все свои мечты.
Она шла без оглядки, шатаясь и едва переводя дух, прислушиваясь в собственным шагам и не понимая даже, куда она идет. Она шла долго, без устали несколько верст, наконец, пришла в большому озеру, окаймленному густым лесом, изнеможенная, неспособная что-либо мыслить, и села здесь на камень. Она с ночи ничего не ела, но ей и есть не хотелось; ей приходили в голову мысли о смерти, как о желанной гостье и избавительнице от страданий.
Июнь месяц стоял в своем исходе. Рингильде вспомнилось, что год тому назад dominus Эйлард в это время уехал из деревни Борнговед, исцеленный от своих ран ее стараниями, вспомнила их горячее прощание, слезы, обещания, разлуку и, наконец, зловещий сон.
«Вот что он мне сулил, — думала молодая девушка. — Боже мой! воскликнула она в отчаянии, я не могу больше жить, я не хочу жить».
Она упала на колени, ломая себе руки и засмеялась отчаянным смехом.
«Мой милый, дорогой Альберт, изменник своего благодетеля? может ли это быть? Нет, это неправда, — Рингильда залилась слезами. — Хрисанф, ты никогда в нас не сомневался! Прощай, Хрисанф, мой второй отец, ты больше не увидишь меня! Мне не вернуться в Борнговед. Я не хочу, чтобы кто-либо знал, что произошло между мною и им. Останусь здесь, ожидая смерти». С этими словами она опустилась на колени и горько заплакала.
Какой-то нищий проходил с котомкой, наполненной корками хлеба; он бросил ей ломоть хлеба, думая, что она умирает от голода. Она поблагодарила бедняка за его милостыню.
С жгучею болью в сердце продолжала она сидеть на берегу озера, вглядываясь в группу деревьев всех оттенков, окаймляющих это красивое озеро. О ночлеге она не заботилась. Мать сыра-земля, к которой она теперь стремилась, приютит ее на своей поверхности. Ведь спала же она на мягком мху, когда звезда на горизонте показывала ей путь в Эстляндию? Рингильда, как статуя, сидела на берегу озера и считала себя совсем одинокой. Хотя у нее явилось отвращение к жизни, но о самоубийстве она не могла думать, ибо отец Хрисанф, верующий монах, был ее руководителем и вселил в нее свою веру.
Она будто умерла для всего, что ее окружало и только сознавала одно, что сердце у нее очень болит и что, когда целый день она ходит без устали с одного места на другое, ее душевная боль притупляется. Иногда она садилась в лесу на камень и слушала пение птиц. Ей было там привольнее; никто не смотрел на нее с сожалением, не видел ее горя, и это ее успокаивало.
Крестьяне, жалея ее, подавали ей иногда кружку молока; дети давали ей ягод, когда она попадалась им навстречу. Никто не причинял ей вреда. «Не троньте ее, говорили крестьяне; она не здешняя, должно быть, благородного звания; за ней сюда придут, и вы ответите за нее». Один крестьянин приютил ее у себя, надеясь, что какой-нибудь богатый вельможа придет за ней и даст ему денег за то, что он ее кормил. «Скоро я буду спать сном вечным, непробудным, — говорила про себя Рингильда, — зароют меня в землю и поставят деревянный крест. Пройдет прохожий и спросит: кто здесь лежит? Надписи мне не поставят; некому ее ставить; никто меня больше не помнит, и даже Хрисанф, который так любил меня, теперь забыл».
Деревня, в которой находилась теперь Рингильда, отстояла в недалеком расстоянии от замка. Этого Рингильда не знала; страшно было вспомнить ей об этом замке, из которого она вышла с истерзанным сердцем.
Она не подозревала, что ее душевное состояние может когда-либо измениться, и не знала, что в этом замке теперь происходит.
Лето миновало. В один из сентябрьских дней, после полуночи, на дороге по направлению к замку dominus Эйларда шел молодой человек лет восемнадцати. Одежда его была разорвана, ветер развевал его красивые, белокурые волосы, шляпа его была измята. Он подошел к замку, где некогда был одним из первых пажей.
— Кто идет? — окликнул его часовой.
— Разве ты меня не узнаешь, Рудольф? — сказал мальчику. — Я Альберт фон Штаде, бывший паж нашего dominus; пусти меня, мне нужно видеть нашего господина.
— Да, не узнал. Где вы это так долго пропадали! Идите с Богом; кажется, рыцарь еще не спит. Огни еще светятся. Ваше счастье, что я сегодня на посту. Я один из немногих старых солдат, оставшихся в живых. Почти все остальные погибли в последнем сражении. Если бы на моем месте был кто-либо из новобранцев, то, конечно, вас бы не пустил, потому что, глядя на вас, никто не поверил бы, что вы были пажом.
Альберт ничего ему не ответил, поклонился и прошел дальше.
Он подошел к крыльцу замка и опять просил другого часового пропустить его в замок. Часовой стал гнать его, говоря, что рыцарь нездоров и потому не может принять его. Тогда Альберт попросил, чтобы ему вызвали Генриха, который вскоре прибежал на вызов своего прежнего товарища и бросился ему на шею.
— Ах, Альберт! Наконец-то я тебя вижу. Где это ты пропадал так долго?
Альберт ему ничего не ответил, но у него скатились две крупные слезы.
— Пойдем в переднюю; присядем здесь на скамейке, а я доложу нашему dominus, что ты вернулся домой.
Мальчик побежал наверх к рыцарю. Он должен был исполнить тяжелую миссию, зная неудовольствие своего господина на Альберта.
Когда Генрих вошел в кабинет его и объявил ему, что Альберт вернулся домой, рыцарь не давал ему несколько минут ответа, как бы соображая, что он должен теперь делать и, наконец, дал приказание ввести в кабинет беглеца. Когда Альберт, стыдясь своего изорванного платья и жалкого вида, предстал перед его глазами, то рыцарь dominus Эйлард изумился его виду. Он с ужасом смотрел на него. Он сел в кресло, а мальчик встал невдалеке от него.
— Где ты пропадал до сих пор? — опросил он его.
— Я находился в лагере герцога Абеля и оттуда бежал.
— Каким образом ты очутился в лагере герцога Абеля?
— Во время сражения меня ранили в руку и я упал с лошади; взглянув на вас, увидел, что вы далеко уехали вперед; меня стали топтать всадники, ехавшие за вами. Я тогда, наверное, умер бы, если бы меня не спас один доминиканский монах, которого я видел во дворце короля Вольдемара II. Я забыл его фамилию.
— Эльгер Гонштейн, — подсказал ему рыцарь.
— Впоследствии я понял, что этот монах желал мне не добра, а зла; но в то время я ему верил. Этот монах, вынесший меня из сражения, сказал мне, что я, будучи раненым, не могу больше быть полезным в строю.
— Как же ты очутился в лагере герцога Абеля?
— Эльгер сдал меня на руки одного монаха, который провел меня туда. Вскоре я понял, что Эльгер обманул меня и что я нахожусь в неприятельском лагере.
— Рассказывай скорее последствия твоего приключения, — нетерпеливо допрашивал рыцарь.