– В каком положении? – удивилась Софья, но Марфа не ответила, а переспрашивать уже не было сил. Нечеловеческим усилием Софья подняла себя с сундука, дошла до стола, села и стала ждать, пока Марфа положит ей картошки с грибами. Ресницы слипались сами собой, огонь керосинки прыгал и двоился перед взглядом, и Марфа, видя засыпающую на глазах барышню, с удвоенной силой загремела крышкой.
Среди ночи Софья проснулась от грохота и воплей за стеной. Морозный свет месяца клином лежал на стене. В окне дрожала большая синяя звезда. Из-за отодвинутой занавески на полатях выглядывала растрепанная голова Марфы.
– Да вы бы спали, Софья Николавна, – сердитым шепотом сказала она. – Нехай сражаются, ихнее дело семейное, а вы спите…
– Это Марья Аполлоновна? И Снежаев?! – поразилась Софья, никогда не слышавшая от соседей таких бурных проявлений чувств. Марфа только зло засопела. Крики становились все громче: орал ведущий трагик труппы:
– Тварь! Подлая, мерзкая тварь! Столько скрываться! Столько таить! Так великолепно лгать! Боже мой, как ты могла, как ты только смела, бессовестная дрянь!!! – гремел голос Снежаева, напрочь, казалось, забывшего о чужих людях за тонкой деревянной стенкой.
– Я – могла! Я – смела!!! – перекрывал его роскошный голос Мерцаловой, даже сейчас звучавший, как в сцене из «Макбета». – Мне нечего было больше делать, слышишь, ты!.. А ты мог думать, будто бы я… В самом деле – влюблена – в тебя?! Ха! Ха-ха-ха! В такую бездарность! Клоуна на подмостках! Приказчика в любительском театре! Только сопливые гимназистки могут рыдать над твоим выморочным Гамлетом, ха! А я, я…
– Проклятая тварь!!! – Такого яростного рева Софья не слышала у актера даже в «Отелло» в последнем акте. – Ты заплатишь мне за это, и твой подлый язык я вырву!..
– Ох, а ведь, ей-богу, вырвет… – пробормотала Марфа, кулем плюхаясь на пол с полатей и хватая висящее на стене ружье.
– Марфа, глупая, брось, ты его застрелишь еще нечаянно! – испуганно закричала Софья, прыгая с постели и кидаясь следом. За стеной уже слышался истошный крик Мерцаловой, грохот падающей мебели и совсем уж несценическая ругань ведущего актера труппы. В темных сенях Софья столкнулась с рычащим, как собака, Снежаевым, который пронесся мимо нее, даже не заметив, и, бешено хлопнув дверью, выскочил на двор.
– Барышня, Софья Николавна, сюда пожалуйте! – звал голос Марфы. Пол в сенях обжигал ноги холодом, и Софья кинулась на зов.
В комнате соседей чадила упавшая набок из подсвечника свеча. В ее скачущем свете Софья увидела сидящую на полу и закрывавшую лицо ладонями Мерцалову, которой Марфа протягивала мокрую, сочащуюся каплями тряпку.
– Примите, сударыня, получшает.
– Спасибо, – сдавленно сказала та, отрывая одну руку от лица и протягивая ее за тряпкой. Потрясенная Софья успела увидеть бегущую из ее носа кровь, уже вымазавшую подбородок и щеку.
– Господи, да что же это!.. – ахнула она, падая на пол рядом с Мерцаловой. – Да как же он мог! Тебя!..
Невольно она сказала Мерцаловой «ты», но та, даже не заметив этого, криво усмехнулась и с помощью Марфы начала подниматься с пола. Ночная рубашка делала ее фигуру непривычно огромной и бесформенной.
– И что же вы это такое творите, Марья Аполлоновна… – привычно бурчала Марфа, укладывая Мерцалову в постель и снова смачивая тряпку в воде. – Такая актрыса большая, все купечество ездит, а сущее неприличное попустительство устроили… Да стукнули бы мне в стенку, я бы с ружжом пришла – враз порядок был бы! У нас не забалуешь, мы на покойном молодом барине руку ух как набили…
– Господи, Маша… Марья Аполлоновна… – вдруг сказала Софья, прислоняясь к стене и ошарашенно глядя на возвышающийся над постелью живот Мерцаловой. – Вы… Ты… О господи…
– Сильно заметно, да? – хрипло, с досадой спросила та, приподнимаясь на локте. – Вот ну надо же… Как не вовремя, Матерь Божья, как не вовремя… Прощай теперь, Офелия…
– Не гневите бога-то, – с сердцем сказала Марфа, бросая тряпку в миску с водой: брызги разлетелись по столу. – И так вон сколько продержались. Месяцов шесть есть?
– Пять.
– Ну вот, чего ж вам еще… Еще и затягивались по самое некуда, чудо, что только сейчас чувствий лишаться начали… Эх, и как же можно это так? Уж коли решили греха не сотворять, так уж и мучиться незачем.
– Греха… – поморщилась Мерцалова. – Да уж сотворила бы я этот грех, не впервой, чай… Проворонила! Просчиталась… Когда спохватилась, уже никто браться не хотел. Ах, боже мой, да что же мне теперь делать…
Софья плохо понимала, о каком грехе идет речь и за что именно никто не хочет браться. Но для Марфы, видимо, никакой загадки не было, и она лишь угрюмо кивала в ответ на слова Мерцаловой и то и дело вытирала бегущую по подбородку актрисы кровь из разбитой губы.
– А чего это Василий Львович так взъярившись? – осторожно спросила она. – Отродясь его таким-то бешеным не наблюдала. Не желали они, понятное дело, ну так понимать же надо, что всяко быть может при общей-то жизни…
– Ах, глупая ты… – Мерцалова отстранила тряпку, тяжело перевернулась на бок. – Да ты сама сосчитай! Пять месяцев! А мы с Васькой только в декабре сошлись, я еще и не знала ничего…
– Охти, господи, грех какой! – снова уронив тряпку, всплеснула руками Марфа. – Стало быть, не ихней выделки?
– Вот, сама видишь… И ведь, проклятый, не смолчит… Вся труппа завтра языки мыть будет.
Тут обе женщины дружно обернулись на Софью, по-прежнему стоящую у двери, и, словно спохватившись, умолкли.
– Софья Николавна, вы бы спать шли, – вкрадчиво сказала Марфа. – На что вы тут, вам на липитицию завтра вскакивать, не выспамшись пойдете. Идите, а я с Марьей Аполлоновной посижу. Да ружжо мое мне ближе поставьте, вдруг Василий Львович вернутся.
– Ступай, Соня, верно, – сдавленно сказала Мерцалова, отворачиваясь к стене. Растерянная, ничего не понявшая, даже не обидевшаяся на то, что ее так явно выставляют, Софья ушла к себе.
Заснуть она так и не сумела и до позднего мартовского рассвета лежала в постели, слушая рев метели за окном, утихнувшей лишь к утру, когда постепенно начала бледнеть темнота и за окном проявились очертания склонившихся под тяжестью снега кустов. Поняв из всего услышанного ночью лишь то, что ведущая актриса театра ждет ребенка, а ее сердечный друг, мерзавец и подлец, этого ребенка не хочет, Софья ломала себе голову над тем, как теперь поступит Мерцалова и что будет с театральным репертуаром, где Марья Аполлоновна была занята почти в каждом спектакле. Вот Режан-Стремлинова, наверное, обрадуется… а играть-то все равно некому. Софья перебирала в уме молодых актрис труппы, способных заменить Мерцалову в «Гамлете», «Грозе», «Разбойниках»… Но было очевидно, что ни одна из них не сможет добиться такого ошеломляющего успеха, какой имела сегодня Мерцалова – несмотря на то, что играла в предобморочном состоянии. Так и не найдя никакого выхода ни для театра, ни для Гольденберга, Софья поднялась с постели и с тяжелой головой начала одеваться. На десять часов была назначена репетиция «Гамлета», где она играла девушку из свиты королевы.
Едва войдя в пустой и гулкий зрительный зал, где у сцены толпились явившиеся на репетицию актеры, Софья услышала трагические завывания Гольденберга. Подойдя, она увидела и самого антрепренера, который полулежал в кресле первого ряда, вытянув короткие ножки, и, схватившись за голову, душераздирающе стонал:
– Убила, уби-ила… Видит бог, без ножа – в самое сердце зарезала… В середине сезона! При таком успехе, при таких продажах! Прямо накануне собственного бенефиса! Господи, что же вы все со мной делаете, что, что-о-о…
Рядом с Гольденбергом сидела старуха Ростоцкая, довольно равнодушно обмахивая его листками собственной роли. На краю сцены сидел, скрестив руки на груди и нахмурившись, Снежаев. Увидев вошедшую Софью, он не поздоровался и лишь коротко кивнул. Но зато молоденькие статистки и инженю налетели на Софью, как мошкара на загоревшуюся лампу.
– Что было, что было, что было?! Там, вчера, у вас? Сонечка, миленькая, расскажи, ужас как интересно! Василий Львович Марью Аполлоновну хотел задушить, это правда?
Софья только отмахнулась и, не обращая внимания на обиженные взгляды, отошла к окну и принялась смотреть на заваленный снегом подъезд к театру. И – невольно вздрогнула, увидев, как по расчищенной дорожке между кленами идет своей обычной быстрой походкой Марья Мерцалова собственной персоной.
«Боже мой, как же она решилась прийти?!» – поразилась Софья, отшатываясь от окна. А Мерцалова уже входила в зал, снимая полушубок и разматывая платок. Наступившей при ее появлении тишины (умолкли даже стрекочущие, как выводок сорок, статистки) она словно не заметила и прямо пошла к поднявшемуся ей навстречу Гольденбергу. Дружный вздох пронесся над пустыми креслами, когда актриса наконец освободилась от полушубка и платка. Коричневое саржевое платье было откровенно расставлено и расшито по бокам, корсета на Мерцаловой не было, и пятимесячный живот выпячивался из-под платья самым бесстыдным образом.