На дворе, несмотря на четыре часа пополудни, уже смеркалось: из-за города наползли сизые, тяжелые тучи, вот-вот должна была начаться метель, в потемневшем воздухе уже мелькали первые снежинки. Было холодно, и вышедшая из театра Софья низко надвинула на лоб платок, ускоряя шаг. И тут же остановилась: сзади ее мягко взяли за локоть.
– Сударь!.. – возмутилась она, оборачиваясь… и тут же умолкла: перед ней, ежась от холода и нервно сбрасывая снежинки с мехового воротника пальто, стоял Снежаев. – Что вам угодно, Василий Львович? – Софья демонстративно высвободила локоть. – Извините меня, я сильно устала сегодня.
– Я вас провожу, – торопливо сказал Снежаев. Софья посмотрела на него совсем уж ледяным взглядом, но герой-любовник все же пошел следом за ней по заметенному снегом тротуару.
– Что вы хотите от меня, Василий Львович? – устало спросила Софья, не глядя на провожающего. – Хотите сказать, что я провалю вам ваш коронный спектакль? Я это знаю и без вас. Видит бог, я не выпрашивала для себя Офелии. Вы сами слышали, я отказывалась, и мне все равно, кто будет с вами играть. Видимо, я не настоящая актриса. И жалобы ваши должна выслушивать не я, а антрепренер. Переговорите с Аркадием Соломоновичем, я уверена, что он с вами согласится. Особенно после сегодняшней репетиции.
– Вы актриса более, чем вы думаете, – неожиданно мягко возразил Снежаев, сделав вторую попытку взять ее под руку. Руку Софья опять выдернула, подумав при этом, что выглядит как интересничающая гимназистка. Тогда Снежаев просто пошел с нею рядом. – Вы актриса, Софья Николаевна, и в этом поверьте если не мне, то хотя бы Гольденбергу. Я играю у него шестой год и еще ни разу не видел, чтобы он пригласил в труппу бездарность. Я никогда не устану восхищаться вашим голосом, вы великолепно поете…
– Значит, мне нужно уходить в ресторанные хористки.
– Да нет же, у вас великолепное бельканто! – рассердился Снежаев. – И вы об этом знаете, но кокетничаете!
– Уж не с вами ли? – насмешливо спросила Софья.
– Могли бы и со мной, – со вздохом заметил Снежаев. – Хотя бы ради завтрашнего спектакля. Наш старый мудрый Соломоныч прав в одном: мастерства у вас нет совсем, и вам негде было его взять. Первая большая роль, и сразу – Офелия, это серьезное испытание. Но почему бы вам не быть ко мне более… благосклонной?
– Что?!
– Со-о-офья Николаевна… – поморщился Снежаев. – Я вовсе не претендую на роль вашего… м-м… предмета. Но хотя бы ради дела! Ради спектакля! И при том, что я не сделал вам ничего плохого, напротив, всегда был искренне расположен к вам!
Софья промолчала. Снежаев был прав, но ответить ему ей было нечего. Несколько пустых, синих от сумерек переулков они прошли молча. Снег пошел гуще, мелькая в воздухе мягкими хлопьями. Впереди уже замелькали очертания дома попадьи за утонувшим в сугробах забором, когда Снежаев снова заговорил:
– Признаться, я догадываюсь, в чем дело. К сожалению, вы были невольной свидетельницей нашего с Марией… расставания.
– Это было не расставание, а отвратительная сцена.
– Пусть так, – отрывисто сказал Снежаев. – И я еще не знаю, как эта дрянь объяснила вам все. Но, уверяю вас, никакой моей вины в случившемся нет. Мне не хотелось бы обнажать перед вами подробности…
– А мне они и не нужны, – сказала Софья, останавливаясь и впервые за весь разговор поворачиваясь лицом к Снежаеву. – Я в труппе человек новый, о вашей личной жизни мне ничего не известно, и знать о ней я не хочу, поверьте. Я знаю только, что вы с Марьей Аполлоновной были… были близки довольно долгое время.
– И что же из того? – нетерпеливо перебил Снежаев; в сгущающейся темноте Софья не видела выражения его лица, но сухой, жесткий, сразу изменившийся при упоминании имени Мерцаловой тон покоробил ее. – Да, я жил с этой тварью, которая…
– Вот именно, что жили, – не давая ему закончить, отрезала Софья. – Повторяю, я ничего не знаю, и мне это неинтересно. Если вы считаете, что можно обращаться так с женщиной, которую вы любили, с которой вы долго жили как с женой, – бог вам судья. Но вы… вы готовы здесь и сейчас рассказать мне всю подноготную! Всю изнанку, называя при этом Машу такими словами, какие мужик в кабаке постыдится выговорить!
– Но поймите же, она же сама…
– Не хочу понимать, повторяю вам: мне это безразлично! – вышла из себя Софья. – Меня это не касается! А вы… Вы великолепный актер, это трудно оспаривать. Но… простите меня, вы не мужчина. И тем более не Гамлет. Обычное ничтожество, не обессудьте. И изменить свое отношение к вам я не могу. Потому и просила назначить другую Офелию. Да, я совсем не актриса. Для меня лучше до конца жизни говорить «кушать подано», чем играть с вами в дуэте.
– Софья Николаевна, вы… – дрогнувшим от обиды голосом начал Снежаев.
– Прощайте, – не дослушав, сказала Софья, поворачиваясь и делая несколько быстрых шагов к калитке. Ей показалось, что Снежаев хочет догнать ее, и, ускорив шаг, Софья почти бегом вошла на пустой двор. Дверь открылась ей навстречу, и голос Марфы провозгласил:
– А вот и Афелья наша явимшись! Уж не чаяли дождаться! Слава господу, до снега успели. Вот говоришь вам, говоришь – все без толку!
Уже шагая в сени, Софья обернулась, чтобы взглянуть: ушел ли Снежаев. Но сквозь плотную пелену снега ей не было видно ничего.
– Что с вами, барышня? – удивилась Марфа, когда Софья, сняв пальто и валенки, прошла к столу и тяжело опустилась на табуретку. – Прямо лица нет, и дышите, ровно от самого тиятра галопом скакали! Не жар ли, господи спаси?
– Нет, оставь… – Софья с досадой отстранила Марфу, пытавшуюся пощупать ей лоб. – Устала, долго репетировали. Как Маша?
– Лежат-с, ревут-с, третий час ревут-с…
Софья встала и вышла в сени.
Дверь на вторую половину дома была плотно закрыта. Стоя в полной темноте, Софья осторожно постучала.
– Марья Аполлоновна… Маша! Ты спишь?
– Нет, входи.
В комнате, на столе горела затененная раскрытой книгой лампа, и по углам стоял плотный полумрак. Войдя, Софья с трудом разглядела на кровати лежащую Мерцалову. Та была в том же коричневом платье, в котором была утром на репетиции, и видно было, что, едва войдя в комнату, она тотчас легла: полушубок был небрежно брошен на табуретку, снятые валенки валялись возле кровати, и под ними темнела непросохшая лужа растаявшего снега. Волосы Мерцаловой выбились из прически и небрежными прядями свисали с подушки.
– Тебе плохо? – участливо спросила Софья, подходя ближе. – Может, нужно чего-нибудь? Я пошлю Марфу…
– Нет, ничего, – хрипло отозвалась Мерцалова, с болезненной гримасой пытаясь приподняться на подушке и тут же упав обратно. – Господи, как спина болит… Ну, что там на репетиции? Как Офелия у тебя?
– Плохо, – с досадой сказала Софья, садясь на край постели. – Прав Гольденберг, я испорчу весь спектакль. Ничего не получается. Я пыталась отказаться, но…
– И думать не смей, – сердито сказала Мерцалова. – Больше играть все равно некому. Режан-Стремлинова – старуха, Изветова, напротив, девочка, не потянет, Купавина вовсе бездарна… Ты тоже молодая совсем… но хоть голосом возьмешь да глазками с волосами.
Софья неопределенно пожала плечами, думая: нужно ли рассказать Мерцаловой о разговоре со Снежаевым. Поразмыслив, решила, что ни к чему: Маша только расстроится сильнее. Да и сама Мерцалова с той памятной ночи ни разу не упомянула имя бывшего любовника и не спросила о нем.
– Тебе письма пришли, из Москвы, – прервал ее размышления голос Мерцаловой. – Вот, возьми. Марфы не было, я сама утром получила.
Тяжело повернувшись, она вытащила из-под подушки два конверта. Они были изрядно помятыми и влажными. В ответ на удивленный взгляд Софьи Мерцалова пояснила:
– Почтальон так и отдал, мерзавец. Наверняка по дороге в снег вывалил. Вот здесь даже отошло немного. Ты посмотри, чернила не расползлись?
Из Москвы писала Анна, и это письмо, видимо, долго блуждало в дороге: оно было датировано январем. Пробежав глазами короткие, нервные, сползающие вниз строки, Софья закрыла глаза и тяжело оперлась локтем о стол. Катя, господи… Может, какая-то ошибка? Она еще раз торопливо просмотрела письмо. Нет, ошибки не было. Анна писала, что их младшая сестренка сбежала из приюта в ночь перед Рождеством, взломав кабинет начальницы и похитив пять тысяч рублей, ассигнованных покровителями заведения на хозяйственные нужды и выпуск старших воспитанниц. О себе в этот раз Анна не писала ничего, да Софья и не вспомнила об этом, раз за разом машинально перечитывая кривые строки и чувствуя, как колотится перепуганное сердце. Катя… Да как же… Да зачем же… пятнадцать едва исполнилось, девочка, почти ребенок, куда же она пошла?!