Ольга Лебедева - Роковые письма

Впрочем, вопрос, по всей видимости, был излишен. В нижнем левом уголке ясно выделялась каллиграфическим почерком выведенная надпись:

«Милому дружочку от любящей Амалии».

С портретика капитану улыбалась красивая цветущая женщина в роскошной шляпе со страусиным пером, нестрогом летнем декольте и с букетиком фиалок в руках.

— Это и есть… баронесса Юрьева?

Решетников завороженно глядел на портрет Амалии Юрьевой.

— Урожденная фон Берг, — добавила Маша откровенно недоумевающим тоном. Странное дело! И чего он привязался к баронессе?

Почти минуту капитан молчал. Лишь желваки на его скулах резко обозначились. Казалось, он совершал сейчас некую умственную работу, напряженную и трудную чрезвычайно.

— Мне необходимо сей же час быть на станции, — вдруг решительно сказал он. — Я кое-что вспомнил. Нечто срочное, по служебной надобности, и оттого в высшей степени неотложное. Прошу извинить меня, милая Мария Петровна. Честь имею. Простите еще раз.

Он резко развернулся и, даже не попрощавшись, быстро вышел из комнаты. Дробно простучали сапоги по лестнице, и через минуту девушка услышала, как в парадном хлопнула дверь. Маша судорожно сжала ладонь, рискуя измять портрет баронессы.

— Ничего… — прошептала она. — Я просто решительно ничего не понимаю.

И при чем, при чем здесь, спрашивается, Амалия Казимировна?

Примерно в то же время, разве что четвертью часа позже, в окошко телеграфиста на станции железнодорожного узла Рузавино просунулся грязный заскорузлый кулак.

— Эй, барин, слышь-ко?

Телеграфист поднял сонные глаза, замахал рукою:

— Ну-ка, ну-ка, не балуй!

Однако в следующую минуту кулак разжался, и на фарфоровую тарелочку лег маленький клочок бумаги. А следом высыпалась горстка монеток.

— Ох ты, горюшки-пригорюшки… Чего там у тебя?

Из-за загородки на телеграфиста смотрела бородатая физиономия в огромном волчьем треухе, надвинутом по самые брови.

— Барыня велела выслать эту… Риспонденцию, ага. Самой-то недосуг. А мы грамотке худо разумеем…

Телеграфист принял бумажку, сноровисто пробежал глазами текст — корявые каракули букв, помарки…

— Ладно, принимаю телеграфную корреспонденцию. Погоди маленько. Распишешься теперь.

— Только уж попроворнее бы, а, барин? Больно поспешаю, боюсь, успеть ба…

— Ишь, голова садовая. Это ж тебе не кобылу запрягать — телеграф, одно слово, — презрительно фыркнул телеграфист. — Сказал, жди — значит, жди. Вот тебе и весь сказ.

Спустя несколько минут детина выбрался из здания вокзальчика. Воровато огляделся и тут же пригнул голову.

К станции подъехал возок, и оттуда вылез молодой офицер в армейском полушубке с полевыми погонами. Молодцеватый и подтянутый, он привязал коня к столбу и легкой, пружинящей походкой быстро направился к зданию пристанционной конторы.

На ходу офицер несколько раз покачал красивой черноволосой головою.

— Ну и дела, — пробормотал он, точно продолжая прерванную беседу с самим собой. — Слава Богу, что все так сложилось. А ведь ты-то, Володька, дурак дураком был. Ведь если б не эта мелочь… не мелкая деталька — и случилось бы уж совсем непоправимое!

Он вновь покачал головой и вдруг неожиданно улыбнулся — широко и изумленно.

— Вот недаром говорится: в тихом омуте непременно черти сыщутся. Даром, что эдакая… тихая обитель. Поистине счастлив твой день, Володька!

И он с размаху хлопнул себя по ляжке, что выражало сейчас, должно быть, его высшую степень восторга и изумления. После чего скрылся в здании вокзальчика.

А детина тем временем грузно поспешал без дороги, сугробами в другую сторону. При этом он поминутно оглядывался на офицера и сокрушенно качал головою в косматом треухе. А над станцией падал тяжелый серый снег, но чуду техники — телеграфу его мокрые грузные хлопья не были помехой.

«Нечто срочное, по службе, и оттого в высшей степени неотложное».

Ишь ты!

Весь оставшийся день эта фраза не шла у Маши из головы. И даже не столько потому, что за ней крылась какая-то важная тайна капитана Решетникова. Нет, в этих словах было что-то еще. Нечто очень знакомое.

— Где же я это слышала? Кто же это мне сказал? — неустанно твердила она до самого вечера. Так что у маменьки едва не возвернулась только-только успокоившаяся мигрень.

— Что ты все время бормочешь? — озадаченно поинтересовалась она после того, как дочь несколько раз прошла мимо как сомнамбула, никого не видя и ничего не замечая. Но Маша лишь сердито замотала головой, напряженно вспоминая, вертя на языке и склоняя загадочную фразу на все лады.

«Нечто срочное… и оттого…»

Нет, но ведь и вправду — чертовски знакомо!

Вслух Маша никогда не чертыхалась, разве что при падении с салазок на крутых ледяных листвянских горках. А вот про себя — сколько угодно, и с удовольствием. Все-таки далеко мне еще до истинно благородной натуры, пожурила себя Маша. Но — мягко и необидно, как, впрочем, и всегда. И вновь обратилась мысленным взором к злосчастным семи словам капитана Решетникова.

Она и сама не знала, отчего эта на первый взгляд мало что значащая фраза похитила ее покой. Так что даже спросила у папеньки, который только что воротился, довольный быстрой ездой, раскрасневшийся и с мокрым снегом на плечах. Разумеется, спросила чисто теоретически, без упоминания имени Владимира Михайловича.

— Ну что тебе сказать, милая… — рассудительно изрек Петр Викентьевич. — Чтобы вспомнить что-то, я обычно рисую проблему в виде чертежа. Или схемы, диаграммы, графика, наконец…

Маша попыталась представить слова капитана, засевшие в сознании острой занозой, как посоветовал папенька, но у нее ничего не вышло. В чем она тут же и призналась отцу.

— Значит, у тебя не логическое, а гуманитарное, образное мышление. Попробуй представить то, что ты пытаешься вспомнить, в виде какой-нибудь красочной картинки. Натюрморт там, я не знаю, гравюра… Не подходит?

Маша зажмурилась изо всех сил, но никакой картинки, гравюры или самой малой миниатюры на тему решетниковских слов так и не предстало перед ее мысленным взором. Только красные круги на черном фоне, которые плавно покачивались, а иногда медленно перетекали один в другой.

— Нет, папенька. Ничего не выходит, хоть ты тресни! — капризно поджала губки девушка.

— Ай-яй-яй, — притворно погрозил ей пальцем Петр Викентьевич. — Как не стыдно так выражаться? А еще благородная девица, истинное слово.

— Никакая я не благородная, — в сердцах бросила Маша. И тут же с тоскою представила, как папенька с маменькой сейчас в один голос примутся дружно читать ей нотации и вести назидательные беседы об их знаменитом и знатном роде Апраксиных. Послушать их, так благородства у Апраксиных — выше крыши и еще до Юрьевских огородов хватит. Почему же они живут в Залесном, а не в Петербурге, где вращаются все столичные штучки высшего света? Или на худой конец хотя бы в Москве?

Но папенька ничего не сказал ей нравоучительного. Лишь вздохнул устало, посмотрел на дочь внимательными, близорукими глазами и предложил:

— Ну а уж коли и с картинками не выходит, просто напиши. Только мысленно.

— А это как? — озадаченно спросила девушка.

— Ничего сложного, душа моя. Представь, как ты пишешь в воздухе то, что тебя беспокоит. Или еще лучше — как эти слова возникают сами. И тогда уже смотри — по почерку, форме букв, цвету, — нет ли чего знакомого.

Он ласково обнял дочь и откашлялся.

— А сейчас извини, Машенька, мне надо немного отдохнуть. Да и перекусить не мешало бы.

Он направился в свой кабинет, но на пороге обернулся и спросил, причем нарочито равнодушным, рассеянным тоном:

— Кстати, а как там наш капитан? Решетников? Скоро ли у нас объявится?

— Только сегодня был, — буркнула Маша. — Я ему показывала картинки из твоих иллюстрированных альбомов по всяким дорогам да мостам. Я скучала, а он ничего, живо всем интересовался и даже задавал вопросы. Но что я ему могу сказать? У меня ведь ни математического, ни образного мышления. Так, буковки одни…

— Ну-ну, не надо так огорчаться, — успокоил ее Петр Викентьевич. — Нужно только постараться, сделать над собою усилие. И тогда все получится, вот увидишь.