После чего слово взял Решетников. И тут уже Маша слушала, ловя каждое слово из подробного, негромкого и рассудительного рассказа капитана. Изредка изумляясь, порою вздрагивая от удивительных открытий, но большей частью замирая от ужаса и страха из-за открывающейся сейчас перед нею страшной, невероятной правды.
Имя этой истины было ужасным и совершенно невозможным для Маши Апраксиной, далекой от жизни важных и взрослых мужчин, — предательство.
Русская контрразведка, по словам капитана Решетникова, давно уже заметила необычное оживление интереса сразу нескольких стран, в том числе и номинальных союзниц Российской империи, к железнодорожным веткам, связующим железнодорожные узлы на одном из участков государственной границы. Кто-то очень точно, а главное, регулярно фиксировал количество военных эшелонов, направлявшихся к российской границе, где в тот период была затеяна крупная передислокация войск. Под угрозу были поставлены стратегические военные планы русской армии.
К сожалению, слежка не дала действенных результатов, а лишь вспугнула одного из шпионов. Тот попытался скрыться и замести следы, однако из-за спешки сделал это весьма топорно, был вовремя замечен, раскрыт и окружен в старом деревянном доме на краю одного из провинциальных городков, во множестве лепившихся вдоль границы.
Ситуация осложнялась тем, что шпиону еще и удалось взять заложницу. Отступая к дому, он захватил в плен проходящую мимо женщину, которая в ту минуту, ни о чем не подозревая, спокойно проходила мимо.
— Как это низко, — презрительно прошептала Маша. — Как какой-то дикий варвар, которого так и не коснулась цивилизация!
— Ошибаетесь, мой друг сердечный, — покачал головой Решетников. — Весьма действенная тактика, когда необходимо добиться нужного результата быстро и наверняка, а иные методы невозможны. Но слушайте же дальше! Вас поджидает не один сюрприз, позвольте заверить.
В короткой и яростной перестрелке взять живым вражеского шпиона не удалось. Когда офицеры контрразведки 6-й армии генерала Брусникина ворвались на второй этаж здания, они обнаружили даму-заложницу в глубоком обмороке и еще живого мужчину с аккуратным входным пулевым отверстием в шее, возле самого горла.
— Тогда в спешке сразу как-то не обратили внимания, что при самостреле не может быть такого…
Капитан на мгновение замешкался, щадя чувства юной девушки.
— В общем, стреляли издали. Это определили уже много позже. А в те минуты агенты отчаянно пытались вернуть к жизни раненого. Увы, как оказалось — смертельно.
Маша во все глаза смотрела на любимого.
— Это оказалась довольно известная нам личность, — тихо сказал Решетников. И взглянул на притихшую девушку в упор.
— Майор Сергей Леонидович Соколов. Полагаю, весьма небезызвестный и вам, Мария Петровна.
Он помолчал немного, деликатно отведя взор. После чего продолжил сухим, бесстрастным тоном.
— Разумеется, все внимание первых минут трагедии было оказано несчастной, угодившей в заложники к злодею. Доктор привел даму в чувство, осмотрел ее. К счастью, Соколов не успел нанести ей никаких увечий. Разве что несколько царапин — очевидно, когда тащил ее в дом. Для их врачевания оказалось достаточно йода. После чего с нее сняли показания, не слишком нажимая. Все ей сочувствовали. Шутка ли — среди бела дня угодить в лапы к шпиону, да еще под дуло пистолета. После чего освободили, и она уехала с великой поспешностью. Что тоже вполне объяснимо: после таких переживаний поневоле захочешь более всего немедленно бежать из этого городка со всех ног…
— Кто же убил… Сергея Леонидовича? — еле слышно, одними губами прошептала Маша.
— До недавнего времени мы подозревали кого-то из своих, — вздохнул Решетников. — А именно одного из четверых агентов, первыми ворвавшихся на второй этаж дома, где скрывался Соколов. Решено было установить за каждым негласное наблюдение, попутно изучались все связи — родственники, друзья, знакомые — на предмет сношений с заграницей. Все как один выглядели честными и неподкупными офицерами. Но над четверкой, негласно, разумеется, повисло клеймо предателя и двурушника.
Капитан провел рукою по лбу, точно хотел отогнать нежелательное, неприятное воспоминание. Маша молчала.
— Все оставалось неизменным до того дня, когда на вашем столе я и заметил портрет особы, кого-то мне очень напомнившей. Изрядно покопавшись в памяти, я неожиданно понял: ведь это и есть та самая, злосчастная дама, по «чистой случайности» угодившая в плен к шпиону Соколову!
— Простите, но все это уже никак не возможно, — запальчиво произнесла девушка. — Вы разве не знали, кто она такая? И что она имеет к вашему… шпиону самое близкое отношение?
— С какой же стати?
Капитан Решетников пожал плечами.
— Простите, Маша, но поначалу у нас и в мыслях не было подозревать баронессу фон Берг.
— Но как же? — порывисто воскликнула девушка. — Ведь они были… друзьями. Даже больше, нежели друзьями, — прибавила она уже тверже. — Состояли в переписке, наконец. Разве вы не нашли у Сергея Леонидовича любовных писем?
— Извините, Мария Петровна, — вздохнул Решетников. — Но в архиве покойного Соколова не было обнаружено ни единого письма от баронессы фон Берг. Только… ваши.
— Как?
Девушка вскрикнула от неожиданности. А Решетников лишь молча развел руками. И вид у него при этом был отчего-то виноватый.
Лишь когда они очутились на дворе, свежий и пряный воздух марта сделал свое дело. Первым делом Маша, конечно же, дала волю чувствам. Едва они вышли за ворота, где темнела подтаивающая санная колея, как она разрыдалась в присутствии Решетникова, нисколько не беспокоясь о приличиях и условностях.
И поразительное дело: рядом с этим человеком даже страдать и плакать оказалось удивительно легко и естественно. И вовсе не так, как наедине с собственным отражением в зеркальце — верным, но, увы, безмолвным и равнодушным свидетелем ее девичьих горестей и переживаний. Маша и представить не могла, что сумеет так скоро успокоиться.
Они неспешно шагали по косогору, усеянному бесчисленными следами заячьих побежек и крестиками вороньих лап. Маша тихо рассказывала, как баронесса Амалия фон Берг впервые обратилась к ней с необычной просьбой. Как уговаривала, как убеждала; как диктовала первое послание. И бедная девушка, затаив дыхание, выводила собственный вензель под письмом, страстно повествующим, увы, о чужой любви.
— А я-то, — улыбалась она сквозь еще не просохшие слезы, — приняла вас за майора. Точно он приехал сюда под чужим именем, инкогнито. Чтобы… чтобы…
— Вам ветер дует в лицо, Машенька, — улыбался в ответ Решетников, — оттого, должно быть, и глаза слезятся…
— А я-то, — качала головою девушка, еще больше подставляя лицо веселому мартовскому ветру, — думала, что вы специально испытываете меня. Оттого и строку прямиком из письма вслух произнесли, дабы… дабы…
— Возьмите платок, сударыня, — тихо отвечал Владимир Михайлович, — вам щечки обморозит. Да и губки обветрит.
И удивительное дело: при этом оба понимали друг друга, каждую фразу, каждое словечко, любой невысказанный намек или радостный блеск глаз — все было им понятно, ясно и легко объяснимо. Потому что стояла весна, и оттого так звонко перекликался радостными птичьими голосами сладкий воздухом март. Даже сереющий снег по обочинам тающей колеи казался влюбленным чистым белоснежным покрывалом на пиршестве любви. На лучшем застолье души и сердца, какое только бывает с человеком в длинной и, в общем-то, чего греха таить, весьма однообразной череде праздников жизни.
— Что же теперь будет? — спрашивала Маша, зачарованно глядя в глаза Владимира Михайловича.
Тогда Решетников осторожно брал в свои руки ее маленькую ладошку, подносил к губам и говорил те обычные, успокаивающие, проникновенные слова, которые извечно, во все времена и эпохи говорят возлюбленным мужчины. Слова, где главный, потаенный смысл, понятный, однако, всякому женскому сердцу, заключен вовсе не в их значении. Он в звуках голоса, интонации, умении произнести и глядеть при этом в глаза своей возлюбленной — твердо, покойно, надежно.
— Все будет хорошо, Маша, — говорил он, — все непременно будет хорошо.
«А коли объявится госпожа фон Берг — еще лучше», — мысленно прибавлял он. Все следствие по делу Соколова сейчас сконцентрировалось на этом последнем, важнейшем вопросе.