Ольга Лебедева - Роковые письма

— Утопиться и то нельзя, — в сердцах бросила Маша. Вновь, уже в который раз она пожалела, что не живет где-нибудь в Бразилии, Мексике или Североамериканских Штатах, где жизнь человеческая не стоит медного гроша, а смерть легка и приносит одно лишь облегчение.

— И теперь только и остается, как дожидаться его появления, — прошептала она. — Но этого я уже не смогу пережить, никогда и ни за что.

Она огляделась с мольбою во взоре. Словно кто-то мог сейчас выйти из лесу на заледенелый берег и спасти ее. Отыскать выход, разрубить гордиев узел, в который Маша угодила сама, только из-за собственной доверчивости и дурацких романтических иллюзий.

Между тем варшавский поезд придет на полустанок после полудня. Оттуда до усадьбы в Залесном — полчаса ходу, даже коли дорогу замело. А нынче погода отменная — солнце, свежесть снеговая, и уже начинает попахивать весною. Березы стоят белоствольные, молочные, а липы и дубы нет-нет да и сверкнут в капризном лучике света зеркальцем оттаявшей льдинки.

Маша покосилась в сторону станции. Там, в версте с небольшим стоял под клубящимися морозными парами дежурный паровоз. В здании станционного вокзальчика, больше похожем на пристань для речных прогулочных пароходов, сидел, склонившись над аппаратом, телеграфист, лопоухий и вечно не выспавшийся. За стенкой пил блюдцами свой неизменный чай начальник станции, добрейший Николай Гаврилыч, а лошади перекладных за окнами прядали ушами под теплыми попонами и раз за разом погружали морды в мешки овса.

Именно там заснеженную землю разрезали стальные струны рельсов — холодных, прямых, неуклонных. Маша даже приоткрыла рот от возбуждения. Вот оно! Есть…

Это был, без сомнения, наилучший способ свести счеты с жизнью. Отдать себя на заклание стальному зверю, исчезнуть в пылающей пасти огненного паровоза, подобного космическому чудовищу, раскаленной кометой пролетающему мимо заснеженного полустанка — что может быть страшнее? И прекраснее?!

Вдобавок, никакого тебе кровавого неприглядства и физиологического непотребства покойницы. Такая громада просто поглотит без остатка, наивно подумала Маша о себе, точно о ком-то постороннем и ей абсолютно безразличном.

— Это потому, что моя душа уже начала путь на Небеса, — решила девушка. — А значит, все решено, и жребий брошен. До полудня я должна быть на станции. Там и встречу свой смертный час.

Сказавши так, она вдруг ощутила, как отпустило, слетело с души напряжение и тоска минувших трех дней. Все отныне было решено, и нужно теперь написать предсмертную записку. Чтобы глупых домыслов впоследствии не строили и никого в ее смерти не винили досужие языки. А их в округе найдется немало, в особенности сестры Кувшинные, две старые девы, сплетницы, болтуньи и вдобавок ко всему порядочные дуры. Все будет скромно и трагично, как и полагается в романе, который у Машеньки, увы, оборвется, будучи толком еще и не написан. Но это судьба и рок, а против них человек бессилен.

Она повернулась и с легким, как ей в те минуты казалось, сердцем отправилась домой. Синицы перелетали по веткам, с любопытством поглядывая на нее и посвистывая с оживлением, радуясь солнечному марту и чувствуя скорое приближение весны. Но Машу эти чувствительности не трогали. Одною ногой — пусть и в валенке не по размеру — она стояла уже в могиле.

А все начиналось тихо и радостно, так что ничто в целом свете не предвещало беды. Соседка из Андреевки, баронесса из разорившегося рода Амалия Казимировна Юрьева, урожденная фон Берг, добрая приятельница Апраксиных и доверенная первых романтических увлечений Машеньки, обратилась к своей «milij sorvanec» с необычной просьбой.

— Ты уже взрослая, Амели, — сообщила она в один прекрасный вечер, степенно прихлебывая кофе с венскими сливками. Накануне баронесса сильно повредила руку, неудачно садясь в седло-«амазонку», так что сейчас ее кисть была туго перебинтована и затянута в узкую и длинную облегающую перчатку из черной лайковой кожи.

— Хотя, быть может, еще и не отдаешь себе в этом отчета.

— Наконец-то, Ма Шер, ты это заметила, — не без тайного удовольствия заметила Маша. Это была их давняя игра: называть друг дружку своими именами, превратив их в забавные прозвища. Маша была Амели, а баронесса — Ма Шер или даже просто и игриво — Машерка.

— А между тем мне уже давно не четырнадцать, как ты, быть может, все еще считаешь.

Ответом ей была ласковая любящая улыбка.

— Что ж, вот, пожалуй, и пришло время тебе это доказать.

— Здорово! — мигом расцвела Маша. И тут же прибавила, сгорая от любопытства. — А как?

— Поначалу ты должна дать мне слово, что сохранишь эту тайну навеки и не выдашь никому в целом свете, — вновь улыбнулась баронесса. Но что-то в ее улыбке сейчас было такое, что заставило Машу нахмуриться.

Баронесса еще никогда не улыбалась ей так: таинственно и холодно, точно фреска из старинного языческого храма. Такое Маша видела на лаковых миниатюрах в бытность их прошлогодней поездки в столицу, на Святки.

— Даю, — с готовностью кивнула девушка.

— Не спеши, — мягко возразила баронесса. — Это должно быть слово чести. Истинной чести благородной девицы.

— Ну конечно, — нетерпеливо закивал Маша. — А в чем, в чем секрет, Ма Шер?

— Должна тебе сказать, что время игр, увы, прошло. И я тебе сейчас говорю о вещах исключительных, от которых, быть может, зависит сама жизнь моя.

— Как это? — озадаченно спросила девушка. — Отчего же?

Баронесса отпила кофе, звякнула мельхиором десертной ложечки, выдерживая драматическую паузу.

— Оттого, моя милая, что любовь порою превыше жизни. Ты согласна?

Маша вспомнила все, что она знала об этом из романов, поменьше — рассказов подруг и совсем чуточку — из жизни. И осторожно кивнула.

— Пей кофе, миленький дружочек. Тебе еще предстоит узнать об этом так много…

— А есть ли что-нибудь… выше любви? — замирая сердцем, спросила девушка.

Баронесса смерила ее внимательным и пристальным взглядом.

— Ну а сама-то ты как думаешь?

— Наверное… наверное…

Она задумалась на мгновение. Но оно показалось ей вечностью — столь мало существовало сейчас для Маши вещей важнее любви!

— Быть может, честь?

Она испытующе взглянула на старшую подругу. И та ласково улыбнулась в ответ.

— Молодец, моя милая. Именно честь. Хотя…

Амалия Казимировна легко вздохнула.

— Хотя случаются в жизни моменты, Мари, когда возможно забыть ради любви обо всем на свете. Даже…

Она мягко остановила готовое вырваться у девушки удивленное восклицание.

— Нет-нет, это только в принципе. Честь для девицы превыше всего. Как, впрочем, и для замужней женщины. Да-да, не более, но и не менее.

Она строго посмотрела на оторопевшую девушку.

— Именно об этом мне и необходимо поговорить сейчас с тобой, Мари.

Чувства переполняли девушку, и лоб пылал так, что казалось, приложи к нему спичку-серник — моментально вспыхнет. Маша Апраксина нежданно для себя вдруг прикоснулась к настоящей, взрослой жизни женщины, да что там — просто шагнула в нее, не зная ни правил, ни дорожек, ни даже нужных слов.

Андреевская помещица, баронесса Амалия Казимировна фон Берг, уже десять лет состоявшая в тихом и уютном браке с крупным адвокатом Юрьевым, невзрачным и мнительным человеком, бывшем тем не менее на хорошем счету у начальства, была влюблена. Это, казалось бы, давно угасшее чувство, сродни теплому воспоминанию, как флер модной английской nostalgia, теперь вот возродилось, как искра, что теплилась в душе, и вдруг в мгновение ока ожила, вспыхнула, согрела.

«Мгновение ока» у баронессы фон Берг длилось десять дней — ровно столько шло к ней письмо бравого майора Соколова, служившего где-то в верхах, чуть ли не в Генеральном штабе.

— И сердце бьется в упоенье, — улыбнулась баронесса. — И для него воскресли вновь и божество, и вдохновенье… И жизнь, и слезы, и любовь!

— И что же теперь? — всплеснула руками Маша.

— А что? — печально молвила Амалия. — Ты, надеюсь, еще не забыла, что я замужем?

— Да! — горячо закивала девушка. — Да, конечно! Но…

Взгляд баронессы был задумчив и проницателен, и только малый жизненный опыт девушки не позволил Маше разглядеть в глазах Амалии искорки скрытого торжества.