Ольга Лебедева - Роковые письма

Маша строго взглянула на своего неожиданного — и нежданного! — собеседника.

— Кем же, извольте полюбопытствовать?

— Офицер пограничной стражи, — просто ответил Решетников.

И вновь улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.

А Маша теперь вновь смотрела на капитана во все глаза, ничего уже не понимая ровным счетом.

При чем здесь пограничная стража? Ведь от их Залесного или, к примеру, от Андреевки Юрьевых-Берг до ближайшей границы не доскачешь и за неделю!

— Все очень просто, сударыня, — рассказывал Решетников, с наслаждением глотая морозный воздух на крутом спуске. — Ведь если призадуматься, что такое сегодня западная граница Российской империи?

— Что же? — весело кричала ему в ответ Маша.

Настроение у нее было прекрасным. Возлюбленный Амалии не приехал, все вернулось на круги своя, и, значит, можно снова жить — радоваться небу, солнцу, дышать полной грудью. Как же это чудесно, оказывается!

— Это сплошные дороги, мосты, железнодорожные колеи. То, что англичане зовут service lines, или одним словом — communications!

— Да ну вас! — озорно махала на него рукавицей Маша. — Разве ж этакое выговоришь? Язык сломаешь прежде. То ли дело французский!

Решетников улыбался в ответ, и все подзадоривал Багрия. Возница и без того нахлестывал своего каурого, надеясь успеть обернуться к следующему поезду.

— Воля ваша, Мария Петровна! И вот все эти communi… ммм… в общем, дороги приходится содержать в надлежащем порядке. Потому и разъезжаем по белу свету, что вечно то один вопрос, то другая забота. И с путейскими приходится консультироваться, и лес для шпал выбирать — виданное ли дело!

Капитан шутливо схватился за голову, после чего кивнул:

— А вот, кажется, и ваше Залесное показалось?

Удивительно, но за эти краткие четверть часа оба — и девушка, и молодой человек — успели проникнуться столь взаимной симпатией, что Маша еле сдержала вздох разочарования, едва только они подъехали к воротам усадьбы. Офицер же, напротив — радостно улыбался ей, с любопытством оглядывая архитектуру здания и причудливое литье стальных ворот.

— Так, может, зайдете? — на правах сельской жительницы, опуская правила этикета, предложила Маша. — И папа будет весьма рад, уж коли вы к нему по важному делу. А то он всегда говорит, дескать, хоть зимою в Залесном и прелесть как, но вечно киснет со скуки.

— Благодарю покорно, Мария Петровна, — взял под козырек Решетников. — Непременно буду, не позже как ввечеру, часам к шести, если позволите. И Петру Викентьевичу от меня нижайший поклон — пребываю, так сказать, в ожидании и предвкушении интереснейшей беседы.

— Ну тогда, почитай, весь вечер пропал, — сердито замахала на него рукавицею Маша. — Знаю я папеньку: утащит вас к себе в кабинет, и ну говорить — хоть до полуночи. А коли бы можно, так и до утра готов!

— Сие не беда, — улыбнулся Решетников. — Я остановлюсь в Орехове, аккурат за имением Юрьевых в трех верстах. Там у меня казенная квартира. Оттуда до вас менее часа езды. Мне ведь по ведомственному предписанию к дорожным документам кучер полагается и резвый рысак. Так что вмиг домчу, с ветерком.

— Тогда до вечера, — кивнула Маша. И помахала вослед.

Багрий тряхнул поводьями, и возок покатил мимо усадьбы Апраксиных.

Решетников приехал вечером, когда косые тени уже ползли по сизым снегам. К тому времени все дорожки в округе были подметены, в усадьбе отдраены добела сосновые полы и повешены новые шторы. Петр Викентьевич по случаю визита «гостя, коллега, а стало быть, соратника, как же иначе» произвел ревизию своих домашних наливок. Остановился на вишневой, анисовой, особым образом настоянной, и можжевеловой — предмете своей личной гордости.

Прислуга в новых накрахмаленных фартуках летала по комнатам. Из кухни в левом крыле доносились ароматы один другого соблазнительнее, в печи томились сметанные хлебы, а Фрося, старшая кухарка и главная маменькина любимица после доченьки, колдовала над закусками.

— Энтому дала, — приговаривала она, суя в пасть копченому налиму веточку зелени из теплицы, температура и влажность в которой поддерживались неизменными в течение всей зимы благодаря инженерным талантам папеньки. — Энтому тоже дала, — мурлыкала себе под нос Фрося, обкладывая зеленым мозговым горошком знаменитого залесского куренка размерами и статью с доброго орла-беркута, что летает над горными вершинами седого Кавказа.

— А энтим не дала, — с неудовольствием отметила новоиспеченная сорока-ворона, перевязывая гроздь маринованных угрей поясками ярчайшего зеленого лука. Для его свежести и сочности в кладовой все подоконники были уставлены баночками с водою и луковицами, укрепленными над горлышками серниками и оттого напоминающие смешливой Маше ощетинившихся спичечных ежиков.

Фрося отстранилась, критически обозревая свои труды, после чего удовлетворенно хмыкнула.

— Ишь ты… Что ж, молодому барину нынче должен пондравиться наш кунштюк, а, барышня? Небось все глаза проглядела на дорожку-то?

Фрося не ведала истинного значения слова «кунштюк», но оно ей нравилось, равно как и прочие «загармоничные» выраженьица. Оттого поле обеденных битв в доме Апраксиных всякий раз именовалось по-разному: то биваком, то пикником, а то и «онсомблеей, язви ее в пятку».

— Неправда твоя, Фрося, — сердито огрызнулась Маша. — Я этого офицера, ежели хочешь знать, только вдругорядь и увижу, после станции-то.

И тут же прикусила не в меру бойкий язычок. Негоже домашним, а тем паче прислуге знать, что она на железную дорогу ходила. Никто ведь не знает, что не встречать молодого да симпатичного офицерика она туда ходила! А коли и встречать, то разве что свою лютую смерть?

Она вздохнула с облегчением. Как же все-таки замечательно, что все утренние треволнения позади. И что за блажь на нее нашла? Самоубивство промыслить, грех на душу принять неизгладимый — надо ж до такого было додуматься. Жизнь, она вон какая!

И Маша счастливо улыбнулась.

Фрося, по-своему истолковав Машину улыбчивость, что-то довольно пробурчала и отправилась за петрушкой и базиликом — салаты расписывать.

— Что твой Птициан, право слово!

И вот наконец гость поднимается на крыльцо!

Маменька, Анна Григорьевна, с симпатией оглядела мундир капитана, особо отметив тщательнейшим образом начищенные, до зеркального блеска, щеголеватые сапожки с модными узкими носами.

— Добро пожаловать, Владимир Михайлович! — радушно приветствовали они с Петром Викентьевичем гостя после недолгих, но вполне обстоятельных представлений. — Давайте-ка с морозу да ветру сразу к столу. Откушайте, что Бог послал, а то какая ж приятственность в беседе на голодный желудок-то?

— Надеюсь, вас по дороге не перехватили разбойники князя Кучеревского? — с тревогою осведомилась Анна Григорьевна.

— Нет, — совершенно искренне удивился Решетников, на ходу приглаживая растрепавшиеся от быстрой езды волосы. — А что, у вас в уезде шалят? Кто ж такие будут?

— Известное дело, — свойски похлопывая гостя по плечу и усаживая поближе к заветному лафитничку в морозных узорах, сообщил глава семьи. — Неуемный нрав пана Кучеревского всей округе очень даже распрекрасно известен.

— Злодей? — ахнул капитан и бросил лукавый взгляд на Машу. Мол, как же это вы тут без меня управляетесь?

— Если бы, — покачал головой Петр Викентьевич, тоже пряча в уголках рта легкую усмешку. — Замечательнейший человек: и заслуги перед государем в прошлом имеются, и авторитет, каких мало. А вот ведь через свой неуемный нрав истинным разбойником сделался.

— Через утробу, папенька, — хихикнула Маша.

Ее усадили напротив капитана, и девушка нет-нет да и посматривала на гостя. Ведь, как ни крути, а Решетников был ее избавителем, хоть и нечаянным, про что и вовсе не ведал.

— Это уж точно, — согласился инженер. И поднял тяжелую рюмку толстого богемского стекла.

Чокнулись за знакомство, после чего воздали должное кулинарному искусству Фроси. А затем инженер по просьбе гостя рассказал об их удивительном соседе.

Колоритнейшая фигура был этот польский князь Кучеревский. И стать бы ему непременно уездным предводителем дворянства взамен милейшего, но безвольного и апатичного Спицына, если бы не одна, но пламенная страсть потомственного шляхтича. Пуще всего на свете старый князь обожал принимать гостей. Потчевал так, что насилу из-за стола уводили под белы руки, так еще норовил задержать, погостить оставить. Княжеские слуги распрягали коней незадачливых путешественников, разбирали экипажи, только что рук не вязали.