Юлия погрозила ей пальцем:
– Дитя! Ты лукавишь! Тебе следовало бы поучиться выдержке у этих животных.
Рука Юлии опустилась на спину египетской кошки с гладкой шерстью. Ее сестра лежала поперек вытянутой ноги госпожи, а две другие расположились в тени ложа, которая то вытягивалась, то делалась короче в трепещущем свете восковых свечей.
– Как они красивы! Взгляни на них, мой Адонис. Я нахожу кошек самыми прекрасными существами в этом мире. Я люблю их за грацию и независимость.
Раскинувшись на ложе, юноша счастливо улыбался. Пальцы его поглаживали амулет, изображающий Гора. Глаза влажно блестели, и прозрачные тени от ресниц лежали нежным мазком. Взгляды рабынь устремлялись к этому юному, прекрасному существу, страстному и чистому, подобно роднику. При словах своей госпожи он гордо вскинул свою изящную голову, увенчанную драгоценной тиарой. В его облике странно смешивались изнеженность блудницы и неожиданно проснувшаяся мужественность. Губы его дрожали, и улыбка была подобна солнцу под водой в яркий полдень.
– Да, они красивы, Юлия, – согласился сириец.
– Госпожа, ~ сказала вдруг финикиянка в золотом венце и узком медном обруче на талии. – Знаешь ли ты, что случилось после того, как восемь дней назад молния угодила в Капитолий? Нет? Так я расскажу тебе! – она облизнула пухлые губки и всплеснула руками. Зазвенели золотые браслеты. – Помнишь ли ты астролога Асклетариона?.. Так вот, на него донесли, что астролог этот своим совершенным искусством разглашает будущее. Когда старца привели к Домициану, тот спросил его, так ли это, астролог не отрицал и сказал, что предугадывает. Тогда Домициан поинтересовался – знает ли Асклетарион, как умрет он сам, то он отвечал, что его растерзают собаки, и случится это скоро, – рабыня скрестила руки и коснулась пальцами обнаженных плеч. – Домициан приказал немедленно убить старца и похоронить с великой заботливостью. Когда же разгорелся погребальный костер, то налетела буря (та самая, госпожа, что повалила статую Минервы возле твоего бельведера) и разметала костер. Астролог оказался прав… Несчастный! Его обгорелый труп разорвали бродячие псы!
– Довольно! – Юлия нахмурилась. – Я не хочу слышать об этом демоне. Я удалилась от императорских дворцов. Я желаю одного: тишины и забвения! Забвения, слышите, рабыни!
Воцарилось молчание. Слышался только плеск воды, и красные лепестки кружили на поверхности, похожей на хрусталь…
– Масселина! Что ты застыла, точно изваяние? Улыбайся, дитя! Задумчивость к лицу философам, ты же веселись… Сыграй мне одну из твоих песен, спой!
Зазвенели струны. Кошки подняли головы и уставились круглыми глазами на занавес с широкой желтой каймой. Послышался звук шагов, внезапно раздвинулся занавес, и появился Юлий, немного бледный, в высоком шлеме и промокшей хламиде. Номенклатор выскочил вперед и, обращаясь к Юлии, громко сказал:
– Флавий, претор императора, приветствует тебя в доме твоем, госпожа.
Воин отстранил невольника. Глаза его сверкали.
– Прости, прекрасная, что я тревожу тебя в этот час… В городе начались беспорядки, толпы народа высыпали на улицы. Первая кровь была пролита пятнадцать лет назад, и на этот раз не тоже обойдется без убийств. Молнии ударили в храм Флавиев и Палатинский дворец. Глупая чернь решила, что это сам Юпитер подает им знак! Народ свирепствует.
Претор обогнул бассейн и преклонился перед патрицианкой. Адонис выпрямился. Мертвенная бледность покрыла его лицо.
– Юлия, призываю тебя покинуть Рим. Поверь, только опасность заставила меня войти в твой дом теперь. Поезжай в Арицию. Мои солдаты обеспечат тебе безопасность.
Встревоженная, нервная, глядела женщина на Юлия, немного отстранившись. Цветные лучики от драгоценных камней пробегали по ее лицу, вызываемые к жизни ее трепетом. Затем она обняла Флавия.
– Да, Юлий, да! Я сделаю все, что ты хочешь, – Юлия крепко прижала его к себе, к своей мягкой груди, и стала покрывать его лицо поцелуями в безумном неистовстве, и его горячая ладонь легла на ее спину. – Я знаю, ты хочешь спасти меня, всех нас! Я знаю силу твоей любви, скрытой в твоем сердце, темном, как полночь… Ты сильнее меня, Юлий, и я подчинюсь. Я покину Рим ради тебя, как приехала сюда ради тебя…
Невольницы вскочили и выбежали, лишь крыльями бабочек затрепетали их широкие одежды. Адонис проводил взглядом пять силуэтов, и когда они скрылись в портиках, двинулся вслед за ними.
– Адонис! Останься! – крикнула Юлия. Сириец обернулся и покачал головой:
– Нет, госпожа. Я не желаю быть соглядатаем…
Он знал, что Юлия не остановит его. Сжимая пальцы, унизанные кольцами, шел он по залам, и рабы разбегались от него в темноте. Адонис приказывал себе не плакать и призывал для этого все свое обретенное мужество…
ГЛАВА 9
Дом наполнился сдержанным гулом, будто пчелиный рой заплутал в кубикулах – рабы готовили все необходимое для путешествия.
Некоторое время Юлия прислушивалась к удаляющимся шагам. Звонкая колесница тронулась и полетела, унося Флавия, мрачного, как пораженный затмением день. Проскакали всадники его турмы. Многослойное эхо отразилось от глухих стен, оберегавших сады, взволновались улицы богатого квартала. Потом все стихло. Слышался только шорох дождя в саду.
Юлия кусала губы. Необходимость покинуть Рим теперь, когда Юлий так близко! Как же дорог ей этот воин, в которого она влюблена, словно ошалевшая кошка!.. И уступая этой своей страсти, она заставляет страдать невинного юношу, красотой подобного лотосу в драгоценной диатрете… Но молодой претор, которого сам император просил принять имя Флавия, гордо входящий в родовой храм, любит только ее! Юлия знала, что у нее нет соперницы среди женщин, лишь сама Афина Паллада преграждала ей путь к Флавию обнаженным мечом!
При воспоминании о воине перед патрицианкой вставали разные картины, одна увлекательнее другой. Юлия вспомнила, как впервые отдалась ему в таблиниуме мужа, куда издали, из сияющего атрия, проникал рассеянный свет, и время от времени раздавались крики павлина… Их встречи в Ариции, на вилле, носящей странное название «Ресница Зевса»… То безумство, когда перед новым походом в земли варваров, Юлий увез ее на актуарии вниз по Тибру… Хвала богам, Гай Корнелий этого не выдержал и оставил ее наконец!..
Кто-то из рабов тихо заговорил с ней, спрашивая об издержках на переезд. Она в ярости вскочила, глаза бешено сверкали на бледном лице:
– Как ты смеешь обращаться ко мне! – закричала она. – Или в этом доме нет диспенсатора? Или я сама должна ведать хозяйством и выполнять работу рабов?.. Ты потерял разум, невольник?.. Я продам тебя! Распну на кресте! В Тибр! Тебя растерзают мои леопарды!
Она кричала, задыхаясь от бешенства, бледная, с глазами, полными слез. Рабы в ужасе разбегались. Она сметала со стола фиалы из стекла, чаши, полные плодов, амфоры с фалернским и мареотским винами… Дом наполнился звоном…
Вдруг Юлия остановилась. Кровь стучала в висках, по лицу струились слезы, отчего взгляд ее казался матовым, дрожащим… Ей хотелось видеть своего эфеба, броситься ему на шею, укрыться от всего!
– Адонис! Адонис! – позвала она в тишину и сумерки дома. Одна свеча с шипением погасла, тонкий синий дымок поднялся к потолку. – Адонис! – снова крикнула она.
Когда же он вошел в черных сандалиях и тунике с чередованием красных и желтых полос, покрыв плечи широким паллиумом, Юлия была уже спокойна.
– Мы покидаем Рим, юноша, – тихо сказала она, и голос ее был подобен шороху моря в раковине моллюска.
– Я знаю, милая, – ответил сириец. – Я готов сопровождать тебя, куда бы то ни было.
Юлия вышла в галерею, с которой открывался сад, истерзанный бурей, с листвой, посеребренной луной. В первую минуту ее ошеломила тишина, казавшаяся неестественной. Поваленные статуи, полускрытые травой, походили на трупы, лишенные обряда погребения. Жутко белели изгибы тел мраморных мертвецов, предвещая кровавые безумства Рима. Внезапно от подножия Делийского холма, с равнины, застроенной кварталами простолюдинов, поднялось эхо тысяч голосов; потом снова и снова. Как прибой ударялись звуковые волны в высокую стену с тяжелыми глухими воротами, и Юлия поняла, что преторианцы вышли усмирять толпу.
Глаза Юлии сузились. Дышала она медленно и глубоко, как во сне… Тонкая стола из ткани Востока облегала высокую грудь, ее складки были неподвижны под тяжелой паллой, по-мужски скрепленной простой серебряной пряжкой. Странное свечение отражалось в черном, как бездна, одиноком, как божество, и мягком, как сердце, небе, – мерцающие бледно-золотые сполохи, которые то растворялись в мокрой тьме совсем, то разгорались с новой силой…