Вирджиния Спайс - Роковые цветы

В трепещущем свете факелов лицо его казалось розовым, живым, колыхались тени. Казалось невозможным, чтобы смерть коснулась этого чела… На губах запузырилась кровь. Юноша медленно открыл глаза и, не отрываясь, смотрел на претора. В этих зеленых глазах не было ни вопроса, ни страдания, лишь один холодный покой. Молча смотрел Юлий, как жизнь покидает это тело. В воображении он увидел умирающего Адониса. Мысль о Юлии прожгла его сердце каленым железом!.. Лицо эфеба окаменело, стало красивее и значительнее. Глаза так и остались открытыми.

Юлий выпрямился в седле:

– Кто? – взревел он, обводя красными глазами всадников. Он обнажил меч. Он слышал только прибой ревущего океана, разрывавшего мозг.

– Ты сошел с ума, претор, – услышал он голос всадника и очнулся.

– Не оставляйте его собакам, – сказал он.

Тревирская турма понеслась по городу, разгоняя бунтарские группы. У Бычьих ворот в палатинском квартале конница соединилась с отрядом преторианцев, которые бежали, выставив вперед копья и прикрываясь щитами. Этот квартал был хорошо освещен. Шуршала мокрая листва садов, слышался плач женщин…

Флавий построил воинов в строгом боевом порядке, развернув их от святилища Августа. Впереди стояли воины, вооруженные дротиками, за ними – гастарии с копьями, которые должны были привести мятежников в замешательство. По флангам расположились арабские стрелки, воинственные и гордые, на быстрых, нервных конях. По центру стояли катафрактарии – германцы, которые молниеносным ударом должны были покончить с мятежниками. Палатин был похож на вулкан, залитый раскаленной магмой. Сходство увеличивали сильный запах гари и зарница, дрожащая над дворцом Цезарей, куда рвались отряды мятежной черни.

В форме треугольника, обращенного в центр толпы, воины атаковали, бунтарей. Свистели дротики и стрелы, ударялись о щиты и панцири, впивались в землю у ног воинов, защищенных металлическими поножами, вонзались в тела мятежников. Копья пробивали их насквозь…

Флавий был в центре сражения, размахивал мечом направо и налево, сея смерть, и никак не мог насытить свою ярость. Конь храпел и грыз серебряные удила… Мятежники стали отступать. Преторианцы пускали в них стрелы и дротики, люди падали, но и с противной стороны все еще сыпались стрелы. Вдруг поредевшая толпа собралась, приветствуя громкими криками вооруженные мятежные отряды, бегом поднимавшиеся на холм. Перед собой они гнали безоружных паразитов, рабов, захваченных в разгромленных патрицианских домах, и жрецов, которые с достоинством принимали смерть. Всадники устремились навстречу бунтарям, вытянувшись в поредевшую, но стройную линию. Азарт битвы охватил столкнувшиеся отряды, никто не обращал внимания на кровь и трупы, за которые цеплялись всадники.

– Воины! Убивайте их, убивайте всех! – закричал Флавий, приподнимаясь в седле, бледный, с резко выделяющимся рубцом на лице, в развевающейся синей хламиде. – Глупая чернь, глупая чернь, – все время повторял он.

О, как ненавидел он толпу! Лишенную логики и разума, даже чувства самосохранения! Это как чумное поветрие, зараза, которую необходимо уничтожить. Глупая чернь! Какой смысл гибнуть, если ничего не изменится? В мире заведен порядок, нарушить который нельзя.

Конь в вихре битвы крутился и приседал. Черный цветок раскрывал свои острые лепестки, пахнущие благовониями и кровью. Юлий плакал злыми слезами и гнал солдат вперед. Две стрелы, одна за другой, ударили в панцирь!..

Юлий обернулся и увидел, как лучник, один из молодых вольноотпущенников Домициана, которого он часто встречал во дворце, опустившись на одно колено, медленно натягивает тетиву, отставив локоть назад. Стрела просвистела, пробив глаз претора, и разорвала мозг.

Рабыни спрыгнули с повозок и побежали, в своих широких светлых одеяниях в подвижной зернистой мгле приобретая вид чудовищных бабочек. Мужчины со смехом ловили их, тут же увлекая в темные ниши и желтые портики. Девушки сопротивлялись, а похотливые руки срывали с них одежды и драгоценности.

Как зачарованная, глядела Юлия на происходящее. Еще один всадник упал, обливаясь кровью… Юлия понимала: когда погибнут все солдаты, настанет ее час.

И она в отчаянии взывала к богам, которые неподвижно стояли на Капитолии. Она сидела в легком цизии, завернувшись в паллиум Адониса, и мрачно глядела на кровопролитие. Уродливое и все равно притягательное для нее зрелище.

Только теперь она поняла, что это происходит по всему Риму. В продолжение ночи со звоном сталкивалось оружие восставших мятежников – плебеев, рабов, чужестранцев и гладиаторов, с оружием солдат императора. Бунтари врывались в сенаторские дома, движимые жаждой наживы и насилия. Порой они встречали сопротивление вооруженных рабов и, пройдя по их трупам, широкой волной неслись дальше по залам, грабя и убивая женщин гинекея всевозможным оружием!

– Я не хочу умирать! Никогда, никогда!.. О, боги!.. О, Юлий! Где ты, где твои солдаты?.. Спаси меня!.. Адонис! Адонис! – вскричала Юлия, пораженная ужасом, увидев, что юноша упал с пробитым копьем плечом, откуда заструилась темная блестящая кровь. Его шелковистые локоны разметались по затоптанному тротуару, и отвратительные ноги не щадили их. Туника юноши была в кровавых пятнах, и Юлия не могла понять: его это кровь или чужая.

– О, нет! О, нет! Только не это! Адонис, любимый, открой глаза, посмотри на меня!.. О, нет! Умер!..

И она не знала, к кому сейчас относится этот крик отчаяния – к Адонису ли, лежавшему перед ней, или к блестящему Юлию, обласканному императором…

Юлия рыдала. Она спрыгнула с повозки, приподняла дрожащими руками голову возлюбленного и стала покрывать поцелуями его перепачканный лоб, щеки, закрытые глаза.

– Мой Адонис, – с любовью шептала она. – Ты был цветком, который я сорвала… Но это в прошлом! Ты стал львом и покинул эти края.

В отчаянии она смотрела в лицо прекрасного эфеба, странно изменившееся, спокойное и значительное…

Предрассветные жидкие сумерки, фиолетовые и страшные, как проказа, поползли по городу. Ядовитая зелень охватывала полнеба, над Ватиканским холмом занималось золотое сияние, дым пожарищ поднимался вверх и тяжело уходил к Пинцию. Глубокая тишина, наступившая в душе Юлии, не нарушалась ничем: ни резней, продолжавшейся вокруг, ни топотом преторианцев, бегущих от Широкой улицы с копьями наперевес, ни звоном оружия, ни криками умирающих – ничем.

Кто-то поднял ее на руки и, тяжело ступая, понес прочь от страшного места. Концы ее палы волочились по земле. И это было последнее, что запомнила Юлия.

– Ты лжешь, раб! – Августа вскочила. – Я велю казнить тебя, как разбойника.

Невольник стоял ни жив ни мертв, и только кланялся госпоже.

– Ты украсишь собою Соляную дорогу, бестия!

Царица швырнула в раба кубок, но промахнулась и разозлилась еще больше.

– Возьми себя в руки, царица. Этот несчастный дурак ни в чем не виноват, – сказала Гельведия.

– Я брошу его в Тибр! В яму со львами!

– Я бы охотно поддержала тебя, если бы это изменило ход событий. Случившегося не изменишь, царица!

Голос Гельведии был тверд. Она сделала незаметный знак рабу, и тот заспешил к выходу. Честолюбивая матрона смотрела в глаза царице, и взгляд этот был для нее ясен, как день. Кровь отхлынула от лица Августы, щека задергалась, и она коснулась кожи ледяными пальцами. Как дух, беззвучно заскользила царица к своей доверенной подруге:

– Ты знаешь это наверняка?

– Я видела его мертвое тело… Я явилась к тебе с вестью, но невольник опередил меня. Об этом уже говорят во дворце, и твой супруг скорбит об утрате.

Зрачки Августы расширились, она злобно зашипела в лицо матроне:

– Никогда не говори мне об этом человеке, слышишь! Мне ненавистно даже упоминание о нем. Все, к чему он прикасается – вянет и гибнет. Юлий должен был отправиться к гельветам, – но Домициан удержал его. Из одной только трусости… Сейчас Юлий находился бы в провинции, вдали от безумного города и был бы жив!

В сильном волнении прошла Августа по зале, сбивая изящные стулья, случайно преграждавшие ей путь, ударяясь бедрами о подставки с дорогими вазами и бюстами из белого мрамора… Она словно ослепла, еще не осознав в полной мере постигшего ее горя…

– Гельведия, ты говоришь, что видела его… Как он умер?

– Он убит лучником, царица. Стрела попала в голову. От такого же выстрела пала и его лошадь.