– Куда именно вошла стрела?

– В глаз.

Августа вскрикнула. Неведомая сила сдавила ее горло. Только вчера она смотрела в янтарно-зеленые глаза Юлия, в эти глаза, которые сводили ее с ума. И она была рада безумию… Влажные, холодные глаза, глубокие, как Тибр в бесконечных отраженных берегах… Вчера он был рядом и одновременно далеко. Он отверг ее, и она, униженная, просила милости богов для него!.. Она обречена любить глаза дракона. И обречена из-за этого страдать.

– В глаз, – медленно повторила Августа и повернулась к Гельведии. – Ты хочешь сказать, что стрела не пощадила это прекрасное лицо? Что нашелся кто-то, кто поднял руку на божественного Юлия?

– Божественный?.. Царица, опомнись! – Гельведия бросилась перед ней и обняла ее колени. – Как можешь ты говорить такое? Молодой воин был смертным, а ты равняешь его с богами, с Цезарем!

– Он превзошел бы Цезаря, доведись ему стать императором!

Августа нетерпеливо освободилась из объятий матроны.

– Умер, – с безнадежностью сказала она. Издалека донеслось рычание львов. Визг цистр прокатывался по залам. Августа слышала звон оружия и ржанье коней за стенами дворца, в обезображенных садах. Палатинский склон еще кое-где дымился, изумрудный рассвет выявлял разрушения и последствия ночного кровопролития. Еще дрожали огни там, во впадинах между холмами, и звезды гасли в зеленом бескрайнем куполе, в прохладном воздухе, принесенном с севера. Часть дворца Цезарей пострадала. Даже здесь, в гинекее, ощущался запах пожарища.

Августа вышла в крытую галерею, здесь на колоннах лежал бисер росы, каменные плиты были усыпаны цветочными лепестками, благоухали розы. Ночные фиалки, еще не совсем закрывшиеся, истекали сочным, дурманным ароматом, вызывающим грезы и желания, пьянящим мозг и душу…

Августа обняла себя за плечи и поежилась.

С грустью смотрела она на латинские кварталы, выступающие из сумерек. Порыв ветра откинул со лба этой обуреваемой страстями царицы мелкие завитые локоны… Пронеслись какие-то птицы, их острые филигранные тени чиркнули по перилам и скульптурным композициям. Уже кое-где лежали озябшие солнечные пятна и геометрические фигуры, иссеченные тенями построившихся центурий. Запах пожарища смешивался с цветочными ароматами, и это было невыносимо для нервной, вконец опустошенной царицы.

– Юлий умер… Разве это может быть правдой? Разве сердце льва может перестать биться? – Августа крепче вцепилась в свои плечи, так что пальцы ее побелели. – Я бы предпочла, чтобы погибла армия, но Юлий продолжал жить!

– Он не согласился бы на это, – проговорила Гельведия.

– Знаю, – отвечала царица, и вдруг рассмеялась, грубо и резко.

Гельведия встала перед ней, загораживая панораму Рима. Она увидела, что на самом деле смеялся только рот, глаза царицы оставались злыми.

– «Видишь, каков я и сам: и красив, и величествен видом…» – процитировала Августа строчку из стихотворения супруга. – Домициан! Домициан! Что сделал ты со мной! Одной рукой давал, другой все отнял. Помнишь Домицию Лепизу, Гельведия? Молодую женщину, что была замужем за Элием Ламией?.. О как давно это было: вероломство Домициана, казнь несчастного Элия, и вот Домиция – прекрасная царица Августа!.. Годы роскоши и пустоты… И вот теперь он отнимает Юлия!

Гельведия провела ладонью по волосам Августы и сказала с ласковой улыбкой:

– Идем. Я провожу тебя в покои. Мы все слишком устали. Нужно спать.

Царица молчала. Глубокая печаль струилась из ее глаз. Вдруг она сказала иным, повелительным тоном:

– Позови ко мне Стефана. Пусть тайно проведут его в отдаленную кубикулу. Будь осторожна, Гельведия!.. Домициан жил в страхе. Что ж, бояться ему осталось недолго.

Когда матрона удалилась, Августа провела ладонями по лицу и устремила взор свой в даль.

– Юлий, – сказала она. – Я отмщу за тебя. Ты – мой. Пусть ты и отверг меня. Что с того? Разве это помешало бы мне любить тебя?.. О, нет! Я люблю тебя, мой Юлий. Люблю сейчас, когда ты держишь путь в подземное царство, люблю сильнее, чем прежде.

Потянулись тяжелые страшные дни. Вечный город, столица мира, жаждал света, но получал кровавые сполохи неба, все того же латинского неба, глубокого и ошеломляющего, утратившего синеву. Мятеж был подавлен. Домициан, мстя римскому народу, запретил совершать над убитыми обряд погребения. Трупы бросали в Тибр, который стал багровым в унисон с отраженными небесами и теперь стонал, перекатывая свой страшный груз и неся его к морю.

Солдаты были щедро вознаграждены. Император устраивал шумные и роскошные пиры, которые перерастали в оргии. Облик ненавистного Домициана блистал над Римом в праздничных ярких шествиях со жрецами и танцовщицами, что обнажали грудь и вызывающе покачивали бедрами. Всадники, гордые и наглые, с боевыми копьями и в тогах с пурпурной каймой, сопровождали священную колесницу и носилки, где среди изваяний богов возвышалась золотая статуя Германика. Все приближенные императора предавались безудержному, показному веселью. Рим не смел негодовать. Граждане, подавленные и угнетенные, в молчании перемещались по улицам и, подобрав одежды, разбегались от торжественных процессий и легионеров, двигающихся маршем под звуки рогов и барабанов, в сверкании золота и серебра, которым римляне завидовали.

Юлия, наконец, смогла подняться со своего ложа, где несколько дней провела в странном забытьи, как бы повисая среди яркого света между миром грез и действительностью, простой и ненужной, как разорванная цикла. Она прошла по разоренному дому, молчаливая и обнаженная, не осознавая своей наготы. Небо заглядывало во все окна и круглые отверстия в потолке – вечернее небо цвета вина, усталое и отрешенное, протянувшееся полосами в белой ледяной бездне, где никогда ничего не было. Рабы падали ниц, увидев госпожу, пораженные ее наготой и печальным видом. Лицо ее сделалось бледнее, а щеки запали, отчего выразительные янтарные глаза казались больше. Она стала тоньше и как будто выше ростом, черные ее волосы резко контрастировали с белой кожей.

Юлия остановилась в атрии, где в тот роковой вечер слушала песни Масселины и ласкала Адониса под вой и грохот бури, и куда, как вестник смерти, явился прекрасный Юлий. Она еще утверждала, что здесь безопасно… Безопасность! Всего лишь пустое слово, заблуждение относительно реального мира, истинной его опасности.

Юлия обвела взглядом атрий, откуда была вынесена изломанная мебель, пустынный и огромный, с оскверненными фресками и золотой пылью, кружащейся в розовом воздухе. У расколотого жертвенника изрубленная мечами Афина все так же глядела на свое отражение, но пол бассейна искривлялся, приобретая неправильные формы и выявляя мозаичный узор сквозь призму замутненной воды. Увядший лотос лежал на краю бассейна, раскрыв вялые лепестки…

– Позвать ко мне сторожа зверинца! – крикнула Юлия в гулкое пространство атрия. Чернокожий невольник упал на колени и не поднимал глаз, пока рабыни не облекли госпожу в белые складчатые одежды.

– Мне сказали, это ты спас меня и вернул в дом. Так ли это? Я от тебя хочу услышать. Расскажи!

Она пытливо глядела на псилла с кожей, черной, как ночь, и ослепительно белыми зубами. Он молитвенно сложил ладони. Драгоценные украшения на рукояти его ножа вспыхнули и погасли.

– Девушка прибежала и сообщила нам, что тебя постигло несчастье, госпожа. Я отправился за тобой вот с этим ножом, лезвие которого натерто специальным снадобьем, лишающим жизни. Псиллы умеют не только исцелять от укуса змеи, но и убивать. А в Риме слишком много змей!

– Далее.

– Я искал тебя долго. Нашел и унес с собой. Ты легкая, госпожа, и тебя было нетрудно нести.

– Скажи, раб, видел ли ты Адониса и знаешь ли, что с ним?

Невольник покачал головой и печально отвечал:

– Госпожа, я видел человека, над которым ты плакала и стонала. Он был весь в крови, и я узнал Адониса. Я унес тебя, госпожа, и после этого я не видел его и не говорил с ним.

Глаза Юлии наполнились слезами, и чтобы скрыть их, она прошла по периметру бассейна, не отрывая взгляда от мертвого лотоса, который держала на ладони. Вдруг она обернулась к стоявшему на коленях невольнику, который сверкал белками и пристально глядел на нее.

– Встань, раб, – сказала она, и поскольку он не решался, Юлия подбодрила его улыбкой.

Они смотрели друг на друга: дюжий чернокожий мужчина и женщина, легкая, как облако над горизонтом, и такая же одинокая. Воспоминание вернуло ей сладостную картину, она видела не раба в бедной тоге, а пылкого и гордого Юлия в золотом халькохитоне и высоком шлеме с султаном. Они стояли друг против друга, разделенные гладью бассейна, их отражения уходили вглубь, и дрожали факелы…