В роскошных носилках с шелковым, расшитым золотом, пологом, где при каждом порыве ветра легчайшие нимфы делали изящные движения, они двигались по улицам и площадям, мимо величественных зданий, сквозь их густую сиреневую тень, где от зноя укрывалась прохлада, сквозь пятнистые струящиеся тени дворцовых садов. Носилки покачивались в такт шагам невольников, и это вызывало у Юлии иронический смех. Уверяя, что это наводит ее на странные мысли, она начинала свою ловкую непринужденную игру, в которой Адонис чувствовал себя пойманной пташкой в мягких кошачьих лапах.
Однажды, когда Юлия излишне долго оставалась в покоях царицы, Адонис, изнывая от безделья, стал бродить по прохладному перестилю, желая только одного: снять поскорее венчавшую его тиару, слишком отягощенную драгоценностями. В затемненном углу зала старик-аурига и молодой раб были заняты игрой в кости. От скуки сириец посматривал на них, но присоединиться не решался. Неожиданно кто-то взял его за руку, и юноша, вздрогнув, обернулся.
Знатная дама разглядывала его с благосклонной улыбкой, и Адонис приветствовал ее. Когда она заговорила с ним, смущенный сириец не знал, как поддержать разговор. Дама поинтересовалась – не раб ли он знатной Юлии Цельз, на что он с жаром отвечал:
– Я был ее рабом, когда меня взяли ребенком от берегов Евфрата. Теперь я свободен, и все равно – я ее раб! И останусь им навсегда!
Он резко отнял руку, которую принялась было оглаживать матрона. Глаза женщины сердито сузились…
Послышался стук шагов, и вскоре сама Юлия подошла к Адонису:
– Ты выглядишь нерадостным. Идем! Я знаю, как утомляет ожидание, – и она улыбнулась эфебу одними лучистыми глазами.
– Продай мне своего раба, достойная Юлия, – заговорила матрона. – Никогда не видала юноши прекраснее этого. Я вижу, что он предан тебе, но преданность рабов непостоянна… Ты ведь знаешь, я не привыкла отказывать себе.
– На этот раз придется! – отвечала Юлия в гневе. Губы ее побелели, брови сдвинулись, их острый излом придавал лицу что-то хищное. Статная, немного бледная, с расширенными зрачками, она была похожа на Афину-воительницу, возвращающуюся с поля битвы.
– Вот как! Неужели патрицианка подарила свою любовь ничтожному рабу? Я считала, что твоим сердцем владеет более достойный любовник. Неужели гордая Юлия стала рабыней раба?!..
– Он свободен! И является гражданином Рима. Глядя на тебя, Гельведия, я убеждаюсь в том, что некий философ прав, говоря, будто человек с годами не меняется. Ты все так же завистлива и нечистоплотна… Прощай! Я уношу на себе твое оскорбление, и знай – я не забуду о нем.
Легкой поступью, но с тяжелым сердцем, пылающим яростью, Юлия покинула передние покои дворца об руку с юным сирийцем. Вскоре они удалились из Рима и отправились в милую Арицию, где так недолго и так полно были счастливы.
Юлия – безумная мечта сирийца, женщина, утекающая как вода… Ее улыбка стала для него дороже всего на свете с тех пор, как мальчиком он взошел на ее ложе и впервые познал ласки. И вот теперь победоносный префект возвращается в Рим! Это ради него Юлия забыла туманную Арицию и вернулась в свой дом в тесной зловонной столице! Несчастный Адонис знал это и молча страдал.
Старец-кифарид умолк, одна из рабынь поднесла ему чашу с вином, и он стал пить медленными протяжными глотками под затухающее дрожание струн.
– Адонис, дерзость не к лицу тебе, – сказала Юлия, обволакивая сирийца своими лучистыми глазами. – Нежность, нежность и еще раз нежность – вот то, чего я жду!.. Нежностью от природы наделена женщина, но мне… мне ее можешь дать только ты!
Ей словно дыхание воздуха был необходим сириец, его змеистое, тонкое тело, бронзовая кожа со странным матовым блеском, вызывающая сладострастные мысли, его легкая походка в волнообразной смене движений и жестов, мягкий тихий голос. Но больше всего ей была необходима его чистая юношеская любовь. Патрицианка с удовольствием наряжала своего эфеба в одежды с филигранными узорами и сандалии с драгоценными камнями, венчала его прекрасную голову тиарой со сверкающими опалами и аметистами, дарила ему кольца и другие украшения. Ей нравилась его женственность, которую он не утратил, даже став ее любовником.
Взглянув сейчас на Адониса, дышащего восточной негой, Юлия рассмеялась, обнажив ровный ряд зубов. Эфеб радостно ответил ей счастливой улыбкой и стало ясно, что он всего лишь ребенок. Ребенок, которому нельзя лгать, нельзя мучить и таиться от него. Ребенок, которого нужно только любить, любить и любить!..
Одна из девушек закончила высокую прическу своей госпожи и украсила ее сверкающей диадемой. Тонкая, как луч, и гибкая, как тростник, эфиопка тут же приподняла перед Юлией зеркало, чтобы гордая красавица смогла насладиться своей наружностью. Золото, серебро и эмаль переплелись в филигранной оправе зеркала в виде водяных лилий и павлинов с изящными хохолками. Ленивым жестом патрицианка отстранила рабыню, и это вызвало переливы света в ее украшениях:
– Я не нуждаюсь в этом, Руза, – проговорила она, глядя задумчиво на сирийца. – Зеркалом мне станет прекрасный Адонис. Он – мое зеркало! Только он способен увидеть всю полноту моей красоты.
Юношу охватила сильная нервная дрожь, как это бывало не раз в тайных покоях с дымящими курительницами. Он упал перед патрицианкой ниц, и его лазурные одежды с двухцветными узкими полосами, наполнившись воздухом, медленными волнами опали на убранном тяжелыми тканями полукубикулы…
Синее крыло ночи коснулось неба над Римом. На западе пылал страшный огненный диск, и весь город смотрел на него: дворцы с бельведерами и длинными террасами; ступенчатые сады с источающими аромат цветами и сухой, пятнистой, словно шкура леопарда, листвой; прямые аллеи пальм, кажущихся черными на фоне заката. Великий Рим, благословленный богами западных и восточных культов, сонно закрывал глаза.
Наступал тот час, когда дом Юлии погружался в негу вечера, несущего долгожданную прохладу. Легкие сумерки клубились под потолком. Эфиопки неслышно удалились. Музыкант вновь заиграл все ту же бесконечную песню. Чувствительные пальцы певца щипали струны кифары, и хриплый голос все что-то спрашивал, не получая ответа.
Юлия томно потянулась на своем сиденье, по-кошачьи выгнув спину. В разрезе ее черной циклы показалась стройная нога с плавной окружностью бедра, и хрустальные сумерки выявили нестерпимую белизну ее кожи.
– О, мой Адонис!.. Знаешь, сегодня я хочу быть особенно ласкова к тебе, – сказала она, тихо посмеиваясь, и юноша в молчаливом ожидании нетерпеливо расстегнул застежку на ее сандалии.
– Но ты так неосторожен!.. – продолжала Юлия. – Твое сердце в моей руке. Сумеешь ли ты забрать его обратно?
– Я даже не стану пытаться, госпожа, – ответил сириец, глядя на нее снизу вверх своими глубокими, словно озера, глазами. Она, как сфинкс, возвышалась над ним с насмешливой, отстраненной улыбкой. Ее полуобнаженные груди замерли, словно две пирамиды, на них маятником раскачивался амулет… Адонис закрыл глаза.
Юлия смеялась… Она сняла с его головы тяжелую тиару и теперь шаловливо перебирала своими подвижными пальцами его многочисленные локоны, а он, забавляясь, пытался поймать губами ее руки…
– Идем! Ужин подождет… Потом мы с еще большим аппетитом встретим яства!.. – и Юлия, хохоча, увлекла Адониса на ложе с крыльями сфинкса, покоящееся на шести львиных лапах.
Они подзадоривали друг друга, гладили ноги, бедра, живот… Юноша прикоснулся своими прохладными пальцами к ее жаркому лону… Ему казалось, что сейчас она намного ближе к нему, чем была накануне утром или прошедшей ночью… Быть может, все вернется, быть может, она станет прежней… О, великая Веста!
Звон кифары становился громче… Кровавые, страшные лучи легли на лицо поющего старца…
Фибула сирийца сломалась и покатилась на пол. Он склонился с улыбкой, чтобы поднять ее, и увидел, что занавес, скрывавший вход, покачнулся. Номенклатор-нумидиец, не смея войти, громко возвестил:
– Юлий Флавий приветствует тебя, и да будут к тебе благосклонны боги, госпожа.
Юлия с криком вскочила и сделала несколько порывистых шагов. Вбежавшие рабыни, подобно диким пчелам, с тихим гулом закрутились вокруг нее. Их ослепительно белые, затканные золотым шитьем по краю, одежды не скрывали гибкости их тел, а черные руки трепетали, поправляя прическу госпожи и подкрашивая взволнованное лицо.
Юлию сжигало нетерпение, но она была вынуждена подчиниться этим виртуозным рукам. Прекрасная, бледная, – в черной шелковой цикле, она была сейчас еще более желанна и уже совершенно недосягаема. Адонис, прижав к сердцу руку со сломанной фибулой, удивленно смотрел на затылок Юлии и ее тонкую голую шею. Он был не в силах поверить в неотвратимость произошедшего. Еще мгновение назад он сжимал ее в жарких объятиях, и вот теперь она уже невозможно далеко от него. И это подобно смерти.