Про змеевник Роксолана даже Фатиме говорить не стала, уже усвоила ее же первые уроки, а вот о своей решимости стать незаметной и ни с кем не знаться, сказала. Такой разумный вывод Фатиме очень понравился:
– Правильно. Хочешь выжить – будь как можно тише и приветливей. Надо только постараться, чтобы не попала к Махидевран, она тебя поедом съест. Не попадайся ей на глаза.
Радости этот разговор, конечно, не принес. Фатима все поучала и поучала, пока Роксолана (а Настя теперь звала себя только так, вопреки данному ей имени Хуррем) вышивала, старая рабыня рассказывала об отравлениях, о том, как наказывают рабынь, как топят в Босфоре, как вынуждают делать выкидыши, портят лица…
– Выкидыши? Дети же от Повелителя?!
– Ну и что? Вот твои дети, например, совсем ни к чему Махидевран.
– И… и что?
– Подсыплют в еду что-нибудь, чтобы несколько дней промучилась и выкинула.
– Боже мой!
– Да в гареме все могут сделать. Подбросить под подушку кинжал и помочь его обнаружить. Попробуй тогда доказать, что не замышляла покушение на Повелителя. Или что-нибудь из мужской одежды в комнату подкинут, чтобы обвинить, что неверна.
Роксолане стало просто дурно от этих слов: конечно, она вспомнила те запретные ласки… Чтобы не выдать своих мыслей, живо поинтересовалась:
– Выходит, лучше всего, чтобы тебя не заметили не только жены Повелителя, но и сам Повелитель тоже? Тише живешь – дольше жизнь продлится?
– Не совсем. Сумей найти золотую середину, ты умная, у тебя получится.
Девушка вздохнула:
– Я умная, но не подлая. Выжить за счет чьей-то беды не смогу, по трупам не пойду, ради своего положения другую не утоплю.
Фатима усмехнулась:
– Захочешь жить – и сможешь, и утопишь, и по трупам пойдешь. Жизнь заставит и осторожной быть, и коварной, и даже подлой. Здесь все простительно. В стае волков нельзя быть ягненком. Долго нельзя. Подумай над этим, только не бросайся сразу в омут головой, может, удастся выжить.
Она хотела выжить, очень хотела. Долго думала над словами Фатимы, пальцы ловко орудовали иголкой, стежок ложился к стежку, а мысль к мысли. Фатима права – выбора у нее просто нет: либо погибнуть сразу, либо бороться за жизнь почти любыми способами, даже не слишком честными.
Но пока Роксолана решила только затихнуть, там видно будет. Оказалось это не так просто, в первый же день едва не нажила (а может, и нажила?) себе врага, действуя из лучших побуждений.
Кизляр-ага поскользнулся, Роксолана, оказавшаяся рядом, подставила ему руку, чтобы удержать, но евнух шарахнулся, словно от прокаженной, с трудом удержавшись на ногах. А вот чалма не удержалась, свалилась с головы. И от нее в сторону прямо под ноги Роксолане покатилась какая-то трубочка.
Девушка хорошо помнила наставления Фатимы о том, какую власть в гареме имеет кизляр-ага, и свое обещание быть приветливой со всеми, даже с этим противным евнухом. Потому она резво нагнулась, подхватила трубочку и с улыбкой протянула кизляр-аге:
– Вот… вы уронили…
Тот схватил трубочку так, словно Роксолана подала ему нечто постыдное, что нужно немедленно спрятать, живо сунул ее за ткань чалмы и поспешил прочь своей странной семенящей походкой. Взгляд, который главный евнух бросил на девушку, мог бы просто испепелить.
– Чего это он?
Фатима, шипя, потащила ее прочь:
– Ты чего удумала?! Зачем трубочку кизляр-аги взяла?!
– Он уронил, я подала.
Фатима, не сдержавшись, фыркнула и поспешно прикрыла рот рукой, отвернулась. Роксолана пристала к ней:
– Да что не так? Почему нельзя человеку помочь?
– Трубочку в следующий раз не трогай, даже если она тебе за пазуху упадет!
– Почему? Что это за трубочка?
Шепотом, все еще пытаясь сдержать рвущийся изнутри смех, Фатима рассказала:
– Кизляр-ага кастрированный человек, знаешь?
– Да.
– Ты мужчину голым видела?
– Да. Нет, только совсем издали, когда мужчины после бани в озеро кидались.
– А близко?
– Нет.
– А мальчиков-то видела?
– Да, братиков, но маленьких.
– Что у них впереди?
– Ну… петушок…
– Что мужчина этим петушком, а у взрослого целым петухом делает?
Роксолана покраснела до корней волос.
– Правильно покраснела. А еще писают они из этого. А у евнухов все отрезано. Если отрезать, то не только с женщиной нельзя справиться, но и писать тоже.
Девушка смотрела на наставницу, просто вытаращив глаза:
– Трубочка-то тут при чем?
– У них одна дырка впереди остается. Когда успевают, то вставляют эту самую трубочку, чтобы отлить.
– А если не успевают?
– Тогда льется само. Чтобы по ногам не текло, повязку носят.
– Потому и семенят, что между ног привязано? – ахнула Роксолана.
Фатима не удержалась и, подозрительно фыркая, полезла что-то перебирать в шкаф. Немного погодя она вынырнула оттуда, все еще пряча улыбку, и строго поинтересовалась:
– Ты-то не смеяться теперь сможешь? Кизляр-ага очень обидчив, особенно если смеяться по этому поводу. Будь осторожна.
– Спасибо, что предупредила, я могла бы сделать глупость.
– И нажить себе врага. Надо подумать, как задобрить кизляр-агу после того, что ты натворила.
– А как его можно задобрить?
– Подарком.
– У меня нечего дарить.
– На первый раз я найду, потом будешь пользоваться своим.
– А чем своим?
– Тебе, даже если останешься просто рабыней, будут давать мелочь на всякую всячину. Постарайся не тратить просто так, лучше копи для подношений.
– Это пожалуйста, мне ничего не нужно.
– Хорошо. И вышивай получше, чтобы тебе и от смотрительницы за бельем перепадало, она тоже может денег немного дать. А еще на Хуррем откликайся, это имя тебе валиде-султан дала, не имеешь права отказываться. Если жить хочешь.
– Хочу.
– Кизляр-ага…
Тот недовольно обернулся к Фатиме, словно только что заметил, показывая обиду, сильнее поджал и без того превратившиеся в узкую полоску губы, мол, недосмотрела за подопечной… Фатиму это не смутило, она прекрасно знала цену и самому кизляр-аге, и его обиде, за столько лет службы в гареме прекрасно все изучила.
– Сказать что-то хочу.
– Не стоило бы тебя слушать, Фатима, да такой уж я добрый человек…
– Знаю, помню. Меня передать тебе просили…
– Что? – как ни старался, а скрыть интерес не получилось, всего на мгновение мелькнул интерес к подарку, но Фатима уловила, мысленно усмехнулась.
– Вот этот перстень.
– Кто передал и за что?
– Новенькая Хуррем. За то, что ты ей пример благородства преподал.
– Чего?
Озадачила-таки! О каком благородстве могла идти речь, если опозорился у всех на глазах, а она словно нарочно своей помощью это подчеркнула?
– Ты на нее не сердись, не умеет она еще свое уважение как следует выказать. Не зря валиде-султан мне советовала к твоей помощи прибегнуть, чтобы Хуррем правильному поведению обучить.
– Валиде-султан говорила о Хуррем?
Есть, попался! Но Фатима не лгала, вернее, лгала, но не слишком. Хафса действительно разговаривала с ней о Роксолане, но только по инициативе самой Фатимы. Услышав, как девушка читает стихи на фарси, она поспешила рассказать об этом валиде-султан. Тогда и состоялся этот разговор. Но для кизляр-аги достаточно самого упоминания о валиде-султан.
– Говорила. Эту девушку для Повелителя привез Ибрагим. Не купил, ему подарили, она вообще не продавалась ни разу.
– Да ну?
– Да. Была взята в плен благородными татарами, привезена в Кафу, где училась многому, а потом сюда, нарочно для Повелителя.
Вообще-то, Фатима вдохновенно врала со слов самой Роксоланы, но была недалека от истины, кроме разве слов о Повелителе, который и слыхом не слыхивал о новенькой наложнице.
– А чему училась-то?
– Греческий знает, арабский, персидский, стихи многие, беседы может вести философские…
Кизляр-ага с сомнением покосился на Фатиму. Та подтвердила:
– Да-да, не хуже твоего Ибрагима.
– Какой он мой?!
– Хорошо, не твой, Повелителя.
И вдруг заговорщически наклонилась к уху кизляр-аги:
– Как думаешь, если вместо Ибрагима Повелитель с Хуррем беседовать станет, нам лучше будет или хуже?
– С женщиной? – в голове кизляр-аги слышалось не просто сомнение, оно было с пренебрежительным оттенком.
Фатима, отстранившись от евнуха, почувствовала некоторое облегчение. Ну и запах! Как ни следил за собой бедолага, как ни менял повязки и ни мылся, а въевшийся запах аммиака из-за невольного недержания мочи был неустраним. Недаром в гареме говорили, что приближение кизляр-аги выдает не его шаркающая походка, а опережающий евнуха на две комнаты запах. Но никуда не денешься – терпели.