Когда незадолго до смерти Селим начал готовить новый поход, мало у кого оставались сомнения, что на сей раз против неверных. Европа была врозь, каждое маленькое королевство или княжество само за себя, власть папы римского и та поколебалась, потому что появился Мартин Лютер со своими идеями, а в Англии король решил отделить свою церковь от римской католической. Там, где нет единства в вере, не будет его и в остальной жизни.

Раздираемую собственными противоречиями и совершенно разными устремлениями Европу можно было завоевать. Ну, пусть не всю, большую ее часть, нужно же оставить славу и сыновьям. Опасность, идущую от Османов, в Европе видели, и, когда умер султан Селим, папа римский Лев распорядился даже службы благодарственные отслужить во избавление от страшной напасти. Чумы так не боялись, как Османов.

Сулеймана таким грозным не считали, думали, будет сидеть, как дед сидел. Не слыл новый султан, пока был шах-заде (наследником престола), воинственным, послы и купцы доносили, что любит поэзию, музыку, философию… Хотя на коне сидит крепко и стреляет метко. Но это все на охоте.

И вот теперь этот любитель поэзии и охоты размышлял, куда направить свое войско: как отец и дед, против правоверных, или все же как прадед – на Запад, на неверных.

Он отправил Ибрагима посмотреть, насколько боеспособно это войско не только в столице, потому что в походе одни янычары ничего не сделают, нужны и пушки, и много умеющих не просто держать сабли в руках, но и этими саблями разить врагов.

Османы не ходили в походы осенью или зимой, чтобы не завязнуть в грязи, не морозить людей и не искать корм для животных. Но уже весна, разлившиеся реки вот-вот вернутся в свои берега, дороги или просто поля подсохнут, тогда и придет время для нового похода. Пора! Он знал куда, но никому, даже Ибрагиму, ничего не говорил, молчал даже сам с собой, словно ждал какого-то знака свыше.


Ибрагим ездил довольно долго, отправился, едва придя в себя после любовной горячки, и возвращался только теперь. Он мог со спокойной совестью доложить Повелителю, что войско к походу готово, нужен лишь повод. Или приказ султана, которому повод не нужен.

Но Сулейман вел себя немного странно, в тот день он в очередной раз долго стоял у могилы прадеда, размышляя о чем-то. Ибрагим даже поморщился: не может решиться? Неужели Сулейман такой же нерешительный, как его дед Баязид? Но Баязид пересел с коня на диван, будучи уже в возрасте, а Сулейман еще совсем молод. Чего он ждет?

И вдруг понял: знака. Правнук словно ждал от прадеда какого-то знака.

– Повелитель, войско готово, ждет приказа. Куда пошлешь, туда и пойдет завоевывать новые земли.

– Знаю.

Они сидели уже перед столиком, сплошь уставленным яствами, мысли Сулеймана неотступно возвращались от необходимости решиться на начало похода к Хуррем. Хотелось спросить о том самом: где взял девушку Ибрагим и видел ли ее кто нагой. Про поход он уже все решил для себя, даже обсуждать не стал. А вот про Хуррем…

Почему не спрашивал? Неужели боялся услышать что-то нехорошее?


– Ибрагим, хочу поблагодарить тебя за подаренную наложницу. Истинную жемчужину преподнес.

– За какую?

Он уже понял, он уже все понял и с трудом сдержал рвущийся изнутри крик отчаяния. Свершилось то, чего он боялся и желал. Чего больше – тайно жаждал или все же смертельно боялся?

Потом Ибрагим не раз благодарил Бога, что не пришлось отвечать, что подарил ему Аллах передышку, а вместе с ней и жизнь, потому что не смог бы тогда солгать, не смог не выдать себя. А прошло время – справился, свыкся с этой мыслью, с этим знанием, сумел обуздать свое сердце. Во всяком случае, Ибрагиму показалось, что сумел.

Едва успел Сулейман ответить: «Хуррем», а Ибрагим приподнять бровь, ведь не знал, как назвали зеленоглазую в гареме, как в дверь настойчиво постучали:

– Повелитель, гонец!

Самонадеянный венгерский король Лайош, поддавшись давлению своих советников, убил султанского посла Бехрама!

Это означало войну: послы неприкосновенны во всех странах и во все века, убийство того, кто представляет правителя, означает пощечину самому правителю.

Когда-то султан Селим сказал повзрослевшему сыну:

– Если турок покидает седло, чтобы сидеть на ковре, он гибнет.

Сулейман не погиб, он был готов пересесть с ковра в седло. Проблемы гарема и Хуррем отошли на второй план. Султан есть султан, и если он об этом забудет, то быстро лишится власти и самой жизни.

Ибрагим перевел дух, у него появились хотя бы несколько дней передышки, а может, и больше. А там кто знает, как судьба повернет…


После длинного разговора с валиде и обследования повитухой Роксолана пришла к Сулейману в смятенных чувствах, задумчивая, какая-то рассеянная.

А он не сразу заметил. Просто Сулейману тоже было что сказать своей Хуррем.

– Скоро поход. Совсем скоро. Хуррем, ты не слушаешь меня? О чем ты задумалась?

Она не могла знать о походе, пока разговор шел только с Ибрагимом, завтра будет объявлено, завтра загремят барабаны янычар, вызывая у кого-то восторг, у кого-то страх, у кого-то надежду. Одни просто хотят воевать, захватывать, грабить, не задумываясь о возможности быть раненным, покалеченным или даже погибнуть. Другие испугаются за свою шкуру, постараются откупиться, спрятаться в норы, сделаться невидимыми. Третьи станут потирать руки, надеясь их нагреть на военных нуждах.

Но это будет завтра, а сегодня он хотел кое-что объяснить Хуррем, сказать, что поручит ее заботам валиде, посоветовать, как себя вести, предостеречь, выслушать ее просьбы… А она рассеянна, мысли заняты чем-то другим. Что может быть важней предстоящего похода? Неужели и впрямь все женщины одинаковы?

– А?

– О чем ты задумалась? Я говорю, что мы очень скоро выступаем в поход. Долгий поход.

Она вскинула широко раскрытые глаза:

– Поход?..

Он уйдет из Стамбула надолго, она останется одна, в полной власти гарема. Вот тогда ей не дадут не только родить, но и вообще выносить ребенка. Ребенок…

– У меня будет ребенок…

– Что?!

– Я беременна.

Какая же она дура! Разве можно было говорить это Повелителю?! А как не говорить, если он завтра может уйти?

– Ты уверена?

– Да.

– Тебе нужен лекарь.

– Меня уже смотрела повитуха. Сказала, что в конце года рожу.

– Валиде знает?

– Да, она и позвала повитуху.

Роксолана никак не могла понять его отношения к сказанному. Рад или нет? А может, раздосадован? У Повелителя уже есть сыновья, дочерей, правда, нет, но он молод, еще будут. Почему-то стало горько от понимания, что будут и без нее.

А Сулейман осторожно приложил руку к ее животу:

– Еще не слышно?

Она тихонько рассмеялась, султан: а такой наивный!

– Нет, еще совсем маленький.

– Сын?

– Не знаю. Пока никто не знает.

– Хуррем! Мы должны быть осторожны, чтобы не навредить младенцу. – Он вдруг словно что-то вспомнил: – Ты меня обнаженным не видела случайно?

Роксолана полыхнула до кончиков волос:

– Нет.

– Нельзя, иначе ребенок может уродом родиться.

– Нет-нет!

Он бережно взял ее лицо в ладони, коснулся губами синяка:

– Надеюсь, у сына не будет при рождении такого украшения?

Поцеловал второй глаз, щеки, чуть тронул поджившую губу, поцеловал подбородок, зарылся лицом в волосы.

– Ты должна следить за собой, выносить и родить сына. Или дочь. Я согласен на девочку, у меня нет дочерей. Малышка будет такой же красивой, как ты сама. И обязательно такой же умной. Родишь?

Спрашивал так, словно она могла отказаться от такой чести, словно по собственному желанию могла выносить или не выносить, родить или нет.

– Я скажу валиде, чтобы заботилась о тебе, пока я не вернусь.

У Роксоланы вдруг мелькнула сумасшедшая мысль:

– Возьми меня с собой!

Она ни разу не обратилась к нему вот так, запросто, всегда помнила свое место, но сейчас вдруг показалось, что он готов поставить ее рядом с собой.

Сулейман покачал головой:

– Нет, ты останешься дома. Беременной женщине не место в походе. Да я и сам не знаю, как долго буду.

«Беременной женщине»… Это она беременная женщина, которой теперь надлежит беречь свое пузо, холить и лелеять его, пока не родится ребенок. Наш ребенок, вдруг подумалось Роксолане. Ребенок, который навсегда свяжет ее с Сулейманом!

– Хорошо.