Наталья Павлищева - Роксолана и Султан

Только через несколько дней Сулейман впервые заговорил с Ибрагимом о Хуррем.

– Знаешь, о чем она меня попросила? Чтобы привез ей все книги, которые мои воины смогут раздобыть по пути. Распорядись об этом, за каждую книгу будет награда. А сам отбери, чтобы дурные не попали.

Ибрагим только кивнул, вовсе не хотелось обсуждать с Повелителем просьбы Роксоланы.

Но в конце десятого дня их догнал гонец с письмом. Увидев свернутое трубочкой послание, Сулейман с трудом сдержал улыбку, читал так, чтобы никто не видел. Но стоило развернуть послание, как бровь султана удивленно приподнялась, с каждым мгновением его лицо мрачнело, а в конце и вовсе потемнело. Сулейман скрутил листок и бросил в огонь.

– Дурные известия, Повелитель? – тревожно поинтересовался Ибрагим.

Странно, он сам получил от своего человека сведения, что в гареме все хорошо. Что такое могла написать султану Роксолана, что он разозлился?

– Нет.

– От кого письмо?

– От Гульфем.

– От кого?

Вот уж не знал, что кума-кадина умеет писать. С чего бы это, неужели пример Роксоланы подействовал?

– Написано рукой хазнедар-уста, я ее руку знаю. Витиеватые глупости, клятвы в любви и готовности птицей прилететь, если бы только разрешил. Может, разрешить и посмотреть, каково ей здесь будет?

В голосе горечь, Ибрагим понял почему – султан ждал письмо, но не от Гульфем. Если Роксолана сама не смогла написать, то догадалась бы попросить. Вон даже Гульфем догадалась.

– Завтра отправь Гульфем подарок. Она жемчуга любит. Найдешь?

Ибрагим снова лишь кивнул. Он и радовался, что Роксолана не пишет, и сочувствовал своему другу-хозяину. Нет, правы моряки, что не берут на борт женщин, от них все беды на свете! Влюбленный мужчина становится беспомощным и глупым и перестает быть властелином своей судьбы.

Грек твердо решил сделать за время похода все, чтобы и султан, и он сам выбросили из головы эту роксоланку, лучше уж глуповатая Гульфем, чем безжалостная Роксолана, еще и способная поссорить султана с его другом или вообще погубить Ибрагима.

В Стамбул был отправлен отменный жемчуг в красивой резной шкатулке, которая и сама по себе подарок.

Что-то неуловимо изменилось уже на следующий день после ухода султана в поход. Никто в гареме, кроме валиде, пока не знал о беременности Роксоланы, но отсутствие Повелителя она почувствовала быстро. Больше не было рядом защитника, который каждый вечер звал к себе в покои, которому могла пожаловаться, хотя никогда не стала бы этого делать. Теперь она была одинока, одна против целого гарема.

Началось с простых насмешек.

– Ах, как наша Хуррем переживает! Даже есть почти перестала.

– А похудела-то как! Одни глаза остались.

– А они у нее были? Разве можно назвать глазом такой синяк?

– Может, это не Махидевран ей подбила, а сам Повелитель?

– Да, надоела со своими стихами и заумными речами!

Они хихикали, старательно делая вид, будто ее саму не замечают. Хотелось крикнуть: «Что я вам плохого сделала?!» Плотину, сдерживавшую зависть, прорвало, и гадкое чувство затопило весь гарем. Бояться больше некого, Повелитель ушел не на один месяц, валиде Хуррем словно не замечает, кизляр-ага тоже вдруг сделался слепым. Пока вернется султан, много воды может утечь… А разве можно надеяться, что за время похода он не забудет наложницу?

Кизляр-ага позволял ей брать книги в султанских покоях, вернее, находиться там, – забирать драгоценные манускрипты в свою комнату Роксолана не рискнула бы и сама. Но при этом евнух стоял над душой и внимательно следил, что делает наложница. Весь его вид показывал, насколько страшно занятому евнуху надоели выходки глупой женщины!

– Что ты за мной следишь? Повелитель разрешил читать!

– Разрешил, но не сказал оставлять тебя тут одну.

– Я никуда не денусь и книгу не унесу.

– Читай, я подожду, – вздыхал кизляр-ага, складывая руки на животе и скорбно вздыхая, мол, что с тебя возьмешь, если у тебя никакой совести нет.

Однажды Роксолана вдруг вспомнила, как ругала Фатима ее саму за то, что складывает руки на груди или животе, мол, это примета дурная, сцепить руки – значит перекрыть своей судьбе путь, ухудшить ее.

– Кизляр-ага, почему ты пальцы сплетаешь?

– А что? – испугался евнух.

– Судьбу свою этим ухудшаешь. Ты разве не знал?

У бедного кизляр-аги глаза полезли на лоб.

– Нет, не знал.

– Тебе никто не сказал?

– Нет.

– Запомни, а то ненароком испортишь жизнь.

Евнух посмотрел недоверчиво, но на всякий случай пальцы больше не переплетал, а вечером поинтересовался у Фатимы, правда ли это. Та кивнула:

– Да, переплести пальцы, скрестить руки на груди или обхватить колени – дурной знак.

Но даже после этого отношение к Хуррем у кизляр-аги не изменилось. Он не верил, что султан долго может быть увлечен вот этой худышкой. Об этом они говорили с евнухами каждый день, вернее, говорили евнухи, а он только покряхтывал и слушал.

Кизляр-ага по-своему даже жалел девушку, поманила ее судьба лакомым кусочком и тут же бросила наземь. И неважно, сплетала Хуррем свои пальчики или нет. Да уж, лучше бы и не знать такого возвышения, какое было у этой любительницы поэзии в последние два месяца. Верно говорят: чем выше поднимешься, тем дольше падать придется.

– Тебе гулять побольше нужно. Сидишь за своими книгами. Так и помереть недолго. Умрешь, что я Повелителю скажу? Что ты скрючилась и ослепла из-за чтения?

Кизляр-ага ворчал беззлобно, просто ему надоело часами выстаивать рядом с читающей Хуррем.

– А ты не стой рядом! Займись своими делами. Я сама вернусь в комнату.

– Ишь чего захотела – чтобы я ее в султанских покоях оставил! Ты не баш-кадина и даже не кадина пока. Вот родишь, тогда чего-то требуй.

– А я ничего не требую, только то, что разрешил Повелитель. Правда, не стойте, кизляр-ага. Пусть за дверью подождет кто-то из евнухов; закончу – позову, он поставит книгу на место и меня уведет.

– Потерплю.

Роксолана прекрасно понимала, почему неотступно следует сам главный евнух, почему терпеливо (или не очень) переминается с ноги на ногу. Боится оставить ее у султана в покоях, чтобы не навела порчу или не колдовала.

– Кизляр-ага, если бы я захотела околдовать Повелителя, то уже сделала бы это.

– А ты разве не околдовала?

– Околдовала.

У евнуха уши приподняли чалму.

– Знаешь чем?

– Чем же?

Верил и не верил, разве можно признаться в колдовстве открыто? Значит, смеется.

– Вот именно этим – что читать умею, что книги люблю, стихи. А главное – я самого Повелителя люблю. Не за подарки или могущество, а его самого, понимаешь?

Что-то дрогнуло в зачерствевшей душе кизляр-аги. Если б его так любили! Но никогда он не услышит таких слов, никогда женщина не скажет ему о любви, презирают, насмехаются – конечно, в лицо смеяться никто не рискует, разве только взбешенная Махидевран кастратом назовет, остальные молчат. Но он-то не слепой, все замечает, все понимает, все помнит.

Его изуродовали еще мальчиком, но лекарь попался хороший, сумел все сделать так, чтобы он не просто выжил, но и не превратился в толстую бабу с визгливым голосом. Совсем избежать женственности не удалось: голос был тонок, ручки маленькие, ножки тоже, но не оплыл, не стал похож на бочку. Именно потому надолго удержался в гареме и рядом с Повелителем.

Он все помнил, кроме своего имени. Название должности – кизляр-ага – приросло настолько, что стало этим именем. Кизляр-ага как у других Рустем-ага, Яхья-ага, как Ахмед-паша, Пири-паша… До паши ему далеко, хотя власти куда больше.

Лекарь оказался опытным, а мальчик живучим (после операции погибали многие), а еще сообразительным и умеющим не колоть глаза своим уродством, в котором не виноват. Просто он каким-то чутьем понял, что если сделает вид, что все как и должно быть, то сумеет добиться большего.

В первые годы он и не знал, что у других может быть иначе, чем у него, искренне полагая, что естество отрезают всем, потому и называется «обрезание». Но однажды увидел обнаженного слугу, ахнул:

– Мас Аллах, ему не делали обрезание?! Висит, как у жеребца.

– Если он не правоверный, так и не делали.

А потом увидел все и у правоверного, сообразил, что с ним самим что-то не так. На свое счастье, не задал вопрос, чтобы не смеялись, а поразмыслил и понаблюдал. Как раз в это время отбирали евнухов в гарем шах-заде Сулеймана в Манисе.