Когда Зейнаб ушла, Гюль вдруг произнесла фразу, озадачившую Настю:
– Только не вздумай за меня заступаться, слышишь?
– Заступаться? Но Зейнаб не так уж сильно ругалась. Она всегда так.
Позже Настя поняла, что подруга совсем не ругань Зейнаб имела в виду.
Ночью Гюль тихо скользнула из комнаты, но это неудивительно: по нужде они ходили в специальное помещение. Настя повернулась на другой бок и заснула снова.
Разбудили ее крики, причем девушкам запретили выходить из своих комнаток, а к Насте и вовсе приставили служанку. Она поняла – что-то случилось с Гюль. Утром бросилась к Зейнаб:
– Где Гюль? Что с ней?! Она?..
Настя боялась произнести страшное: «повесилась».
Зейнаб зашипела, брызгая слюной:
– Твое счастье, что не знаешь, где она! Шайтан на ваши головы! Такие деньги потерять! Дрянь безмозглая!
Она еще долго ругала Гюль, но так и не объяснила, что произошло. Сжалилась старая служанка, рассказала, что Гюль не пыталась повеситься или утопиться, она не пожелала доставаться старому развратнику и сама отправилась туда, где спят слуги, чтобы предложить себя Мюраду. Они не сбежали, понимая, что все равно поймают, но Гюль действительно отдалась парню прямо в маленьком садике и была застигнута, потому что один из слуг поднял шум.
Конечно, обоих ждал незавидный финал, над несчастными издевались долго, но Гюль умерла с улыбкой на устах, она все же досталась только своему возлюбленному!
Учеба прекратилась, никого из комнат не выпускали, даже в хамам не водили, и есть приносили прямо в комнаты. Настиной комнаты сторонились, словно в ней мог витать дух казненной Гюль. Самой Насте временами казалось, что так и есть.
Ее собственный дух был смущен, спокойствия больше не осталось, учеба не казалась важной, а жизнь хорошей. Ведь так и ее завтра могут продать старику, разве что у нее нет Мюрада, вместе с которым захотелось бы погибнуть.
Кто знает, что было бы дальше, но в Кафе вдруг снова засуетились, и в их доме тоже.
– Зейнаб, что случилось?
– Султан Селим умер.
Настя вспомнила, что это султан Османской империи, которой почти подвластен Крым, но при чем здесь они?
Выяснилось быстро, девушек решили везти в Стамбул на невольничий рынок, чтобы продать в гаремы чиновников нового султана. Новый правитель всегда менял людей подле трона, щедро разбрасывались деньги, дарились подарки, на это и рассчитывали хозяева Насти. Вложенные на обучение средства пора отрабатывать.
Настя пришла в ужас: если ее не нашли в Кафе, которая недалеко от дома, то в Стамбуле, который все еще помнили как Царьград и Константинополь, и вовсе не отыщут. С огромного невольничьего рынка можно угодить куда угодно. К тому же при словах «чиновник», «визирь» Настя представляла себе толстого слюнявого старичка с черными зубами и костлявыми пальцами.
Зейнаб запретила плакать, чтобы не покраснели глаза. Вот она, неволя…
В Стамбул снова плыли морем, но на сей раз возможности прыгнуть в воду не было: их держали в крошечной каюте внизу, а еще ниже, в трюме, везли просто рабов, которые пели песни. Услышав украинские напевы, Настя словно проснулась, внутри всколыхнулось то, что, казалось, было забыто во время сытой жизни и учебы. Неволя, рабство, недостижимый теперь уже дом… родные голоса, своя речь, березки и отец в парадном облачении во время Крестного хода…
Как она могла забыть все это?! Нет, не забыла, просто постаралась спрятать как можно дальше, чтобы не травить душу. Надежду, что разыщут и выкупят, оставила, а остальное укрыла подальше в душу, чтобы не тронули, не испоганили хотя бы память.
Теперь всколыхнулось, тоска навалила такая, что не вздохнуть, слезы полились сами собой. Зейнаб, которая отправилась с ними, ругалась, потом сообразила, в чем дело, поговорила с кем надо, внизу раздались крики, удары, стоны…
– Ты будешь плакать – их будут бить.
Вот и все, снова за нее обещано наказывать других.
– Я не буду, пусть их не бьют.
Стамбул с Кафой не сравнить, Кафа против Стамбула что Рогатин против Кафы. Стамбул кричал, гомонил, зазывал, ругался и молил на тысяче языков, вот где многоголосье, здесь славянский и не услышишь.
Девушек вели с закрытыми лицами, едва было видно землю под ногами, одежда наброшена такая, что в ней и тоненькая Настя казалась здоровенной теткой. В доме разместили всех в одной комнате, показав на матрасы в углу:
– Это ваше.
Долго ждать не пришлось, большинство почти сразу увели, в комнатушке стало просторней, но что этот простор, если ты рабыня?
Среди ушедших сразу были две девушки, с которыми Настя училась премудростям. Их, видно, хорошо пристроили, Зейнаб вернулась довольная и заявила:
– Теперь тебя продам, и можно в Кафу.
– А их кому?
– Лейлу кадию, а Гульнару иностранцу, венецианцу, кажется.
– Венецианцу?! – ахнула Настя. Быть проданной европейцу могло означать свободу. Наверняка венецианец купил Гульнар, чтобы освободить. Зейнаб, видно, поняла ее мысли, усмехнулась:
– Зря завидуешь, он ее купил для утех своих гостей. Тебя лучшая участь ждет. Только не поступи глупо завтра. Покупателю нужно понравиться, поняла? – Зашептала на ухо, щекоча губами: – Близкий к самому султану человек. Счастлива будешь.
Близкий к султану… старый, значит. Хотя старики бывают добрыми, им от женщины уже ничего не нужно, кроме красоты и умных бесед. Только бы развратником не был. Бедная Гульнар! Если ее заставят ублажать многих мужчин, то лучше уж к старику в гарем, чтобы там о ней и забыли.
Настя подумала, что если бы о ней и впрямь забыли, было даже лучше. Давали бы немного еды, место для сна, одежду, возможность помыться и оставили в покое. Она устала от многолюдства, от постоянного шума и гама вокруг, от присмотра, невозможности самостоятельно сделать и шаг.
Полночи лежала без сна, уставившись в потолок, и… складывала мысленно стихи на фарси. Ей очень нравилась персидская поэзия, певучая, легкая, особенно любовная лирика. Казалось, что нового можно придумать о любви и желании поцеловать возлюбленную, но поэты век за веком складывали в газели одни и те же слова по-разному, волнуя сердца тех, кто читал или слушал. Настя попыталась складывать и сама, тоже понравилось; ей удавалось, конечно, не так хорошо, как Саади или тому же Ахмед-Паше, чьи строчки она читала Гюль, пытаясь утешить, но все же…
Незаметно для себя заснула.
Утром Зейнаб повела ее мыться, не в хамам, просто в небольшую комнату, куда служанки принесли вдоволь горячей воды. Насте вымыли волосы, хорошенько оттерли тело, намазали разными маслами, снова удалили все посмевшие показаться на теле волоски, завернули в сухие пештемалы, стараясь поскорей высушить пышные волосы. Зейнаб, критически оглядев их работу и саму девушку, покачала головой:
– Волосы хороши, грудь и бедра, пожалуй, тоже, талия тонкая, но вот стати нет. Пигалица была и есть!
Насте стало обидно, хотелось крикнуть: на себя посмотри! Но старуха права, Настя тоненькая, как тростинка, разве что грудь великовата для такого тела. Но ей хватит и того, что есть, а если какому-то приближенному султана не понравится, так пусть найдет себе другую, а ее… отпустит, например. От этой мысли почему-то стало весело, девушка даже хихикнула.
– Ты чему смеешься?
– А если я не понравлюсь этому вашему старому визирю, меня отпустят?
– Куда?
– На волю!
– Дуреха, – пожала плечами Зейнаб и сделала знак служанкам, чтобы одевали слишком шуструю красавицу.
Ее оставили одну на минутку, всего на минутку, которая, пожалуй, решила судьбу. Но если подумать, то судьба человека от него и зависит: не учи Настя старательно языки и дома, и в Кафе, едва ли поняла бы, что молодой мужчина под террасой говорит по-гречески и что именно говорит.
Настю вели вместе со всеми кому-то на показ, закутанную во множество тряпок, только глаза видны в прорези, но Зейнаб пришлось зайти в комнату еще к одной девушке, там что-то случилось, и полонянку оставили наедине с девочкой-служанкой. Совсем рядом перила, ограждающие узкую террасу, что опоясывала половину дома, образуя внутренний дворик. А во дворике, совсем рядом с этими перилами, двое мужчин говорили по-гречески. Настя замерла. Нет, не показалось, явно греческий. Потом второй мужчина отошел, видно, выполнять приказание, а молодой остался один. Одет, как турок, но в лице что-то иное… И лицо решительное, умное. Вдруг какой-нибудь греческий купец?