Осип Назарук - Роксолана

– И добилась своего?

– Да. Старый паша несколько раз ко мне подступался, но я и бровью не повела, а наш господин чуть не лопнул от гнева. Тогда паша сказал ему при мне: «Ну, что ж! Она, конечно, хороша собой, но огня в ней нету. Не хочу ее!» Так и уехал, никого не купил…

– Я бы точно так же сделала!

– А я бы уже не стала. Будь что будет. Потому что потом в течение недели били меня трижды на день так, что я память теряла. Не хочу больше такого. Лишь бы тот паша снова не приехал.

Девушку пробрала дрожь.

Настуся утешила ее как могла:

– Да ведь он тебя больше не выберет!

– Как бы не так! Он уже и забудет, что однажды видел меня. Приоденут по-другому, волосы пустят не назад, а волной на грудь – видишь, какие красивые да ухоженные? Генуэзцы знают, как этого добиться!

Полька указала на свои густые блестящие волосы и, переведя дух, добавила:

– Мучает меня предчувствие, что этот труп смердящий все-таки купит меня!

Она заплакала.

– А что ж он тебе сделает, если ты не любишь его, даже если купит?

– Эх, ничего-то ты не знаешь о том, что они выделывают с непокорными невольницами, с теми, кто не желает исполнять их прихоти! Поживешь здесь, многое услышишь. Между нами есть и такие, что побывали в гаремах Цареграда, Смирны и Египта. Страшные вещи рассказывают…

Настуся задумалась.

Перед глазами у нее все еще стояла разорванная цепь на стене храма отцов тринитариев – как образ того светлого, что могло с ней однажды случиться. Только теперь она окончательно поняла, в чем главное отличие невольника от свободного человека. Ржавая цепь над входом в Тринитарианскую церковь виделась ей золотым символом, самым дорогим на свете.

Вдруг она загадала: если сегодня услышит звуки колокола на этой церкви, то вскоре обретет свободу.

Вспомнилось ей, что отец не любил, когда она загадывала, – не терпел суеверий. Но сейчас она не могла противиться порыву, только что родившемуся в ее душе, хоть и отчаянно боролась. «Может, сегодня воскресенье?» – с надеждой подумала она. В дороге Настуся потеряла счет дням, но боялась спросить подругу по несчастью: хотела как можно дольше обманываться надеждой. Если сегодня и в самом деле воскресенье, то вот-вот у монахов-тринитариев должны зазвонить к вечерней службе. И этот звон станет для нее верным знаком, что будет она свободна, увидит волю, свой дом и родной край. Эти два понятия – родной край и свобода – сплелись в ее мыслях и мечтах неразрывно.

«Ошибался отец, когда говорил, что здоровье – наивысшее благо для человека, – подумала она. – Потому что еще большее благо – свобода».

Но не позволила себе увязнуть в глубинах собственной души, понимая, что веселый настрой и ощущение радости жизни – ее единственная защита.

– Не горюй, – обратилась она к польке. – Что должно сбыться, то и сбудется.

И затянула такую лихую припевку, что и Ванда повеселела.

Так проговорили они до самого вечера – а колокол не зазвонил… Вернулись с работы остальные невольницы. От той, что носила красную ленту, узнала Настуся, что уже завтра поведут ее в школу и что там уже учатся двадцать девушек, не считая ее. Девушка с красной лентой – еврейка с Киевщины, есть там еще две гречанки и другие невольницы из дальних земель. А главные наставники – турок и итальянец…

Уже поздним вечером девушки снова стали расходиться.

– Куда же вы теперь? – спросила Настуся.

– Опять в школу, да только в легкую, – ответила полька.

– Там учат женщины, – добавила другая девушка.

– И ты тоже туда завтра пойдешь, – заметила третья. – Придется идти, хотя, наверно, ты уже немного умеешь делать то, чему там учат.

Настусе было страшно интересно взглянуть на эту школу невольниц. В ту ночь она почти совсем не спала.

С волнением собиралась Настуся в невольничью школу. Знала – именно там будет заложен фундамент ее дальнейшей судьбы, доброй или злой. Либо ради удачного побега, либо ради дальнейшей жизни в этом краю – так или иначе, но она должна знать здешние нравы, обычаи и то, чего от нее потребует жизнь невольницы. Понимала это так же ясно, как молитву «Отче наш», которую беспрестанно твердила про себя.

Она долго размышляла и твердо постановила для себя: усердно усваивать все, чему в той школе станут учить. И еще кое о чем подумывала, хоть в душе и стыдилась этих мыслей…

Например, о том, как понравиться учителям. Перебирала в уме намеки и слова невольниц о том, как вести себя с молодыми и старыми мужчинами, но стеснялась расспросить подробнее.

Когда же впервые шла вместе с другими девушками через сад к соседнему дому, где помещалась школа для невольниц, ее глазам предстала страшная картина. На улице, за железной оградой, проломы в которой были кое-как забиты досками, извивался в цепях обнаженный невольник с клеймом на лице. Из груди его вместе со стонами вырывались всего два слова на нашем языке: «О Боже!.. О Господи!..» Кости его рук и ног были переломаны, их обломки торчали наружу сквозь разорванную кожу. Как раз в это время на него спустили громадных изголодавшихся псов – терзать несчастную жертву. А вокруг стояла стража, чтобы невольника из сострадания не добили христиане, так как ему было предназначено испустить дух от голода, жажды и потери крови[49].

Это была обычная мера, к которой прибегали мусульмане, чтобы покарать пленников, пытавшихся бежать повторно. И проводились такие казни публично – чтобы устрашить остальных и отвратить их от побегов.

От этого жуткого зрелища у Настуси помутилось в голове. Она побелела как стена, глотнула воздуха и рухнула на клумбу с цветами, словно срезанный цветок, успев лишь выговорить: «О Боже, о Господи!!!»

Перед ее затуманенным взором промелькнула чаша смертельной отравы на фоне Чатырдага… и зазвенели в душе страшные, но правдивые слова Священного Писания: «На детях детей ваших отольется злоба ваша».

Странная мысль молнией пронеслась в ее голове.

Казнимый невольник был хорошо сложен и вполне мог оказаться потомком одного из тех злодеев, что наполнили ядом чашу в Высоком Замке во Львове в ту памятную осень, когда обильно плодоносили сады по всей земле Галицко-Волынской…

С улицы доносились болезненные стоны и крики других невольников, подвергаемых наказанию кнутами: там публично совершалась кара, назначенная за своеволие и непослушание. Настуся, не в силах подняться на ноги, зажала уши ладонями.

Лишь спустя некоторое время ей удалось встать – и то с помощью своих товарок. Все еще бледная как смерть, нетвердой походкой она двинулась дальше. Всю дорогу молилась с глубокой верой, повторяя в душе: «О Боже, о Господи! Ты, наверно, справедливо караешь народ наш за его грехи великие… Но смилуйся над ним и надо мной в этом страшном городе казней. Открой мне милостивый лик Твой, и станет легче неволя моя… Возьми меня в руки Твои…»

С такими мыслями она вступила в школьную комнату и села вместе с другими девушками на плетеную циновку, подобрав ноги под себя.

О, как же это было больно!

Подруги, уже ко всему привыкшие, только посмеивались над ней и утешали, говоря:

– Притерпишься! Не бойся!

Но дело не в том, что сидеть было неудобно, что ныла спина и колени. Настуся всеми силами старалась забыть то, что видела на улице. Молилась и смотрела на дверь.

Наконец в комнату важно вошел учитель в тюрбане. «Не молодой и не старый», – мелькнуло в голове у Настуси, и эта мысль привела ее в такое замешательство, что она даже покраснела. Как же ей себя вести?

Осанистый турок Абдулла сразу заприметил новую ученицу и ее смущение. На его лице отразилось сложное чувство: не то сосредоточенность, не то удовлетворение. Должно быть, он решил, что произвел сильное впечатление на хорошенькую невольницу своей мужественной статью, но старался не подавать виду. Усевшись на подушке, Абдулла важно начал урок теми же словами, что и каждый день:

– Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад пророк его!

Учитель трижды повторил это с таким нажимом, словно извлекал слова из глубин собственного сердца.