Элоиза Джеймс - Роман на Рождество

Сен-Жермен-де-Пре

Париж, 1778 год

Блеск сосулек, гроздьями свисавших с подоконников, соперничал с сиянием оконных стекол, а свежевыпавший снежок превратил закопченные улицы в реки. Разглядывая город с колокольни аббатства Сен-Жермен, молодой английский Герцог Флетчер видел ярко освещенные окна лавок и ветви омелы[1] на дверях домов. Хотя до него не доносился запах готовившегося повсеместно гусиного жаркого, все вокруг ясно говорило о том, что мысли парижан были обращены к предстоявшему пиршеству – с имбирными пряниками, густым вином, пряностями и сахарными пирожными. Радостное предвкушение торжественного момента читалось во взглядах прохожих, звенело в детском смехе. Время от времени тишину нарушали страстные переливы церковных колоколов то на одной колокольне, то на другой, наполняя вечерний город магией любви сродни той, что таится в веточках омелы, когда под ними целуются влюбленные.

Это было Рождество, Рождество в Париже… Если на свете существовал город, созданный для любви, то им, несомненно, был Париж в рождественскую пору, пьянивший не меньше крепчайшего красного вина.

Склонные к философствованию люди годами спорили о том, можно ли жить в Париже и не влюбиться – если не в прелестную женщину, то в парижские колокола, багеты (вкуснейший французский хлеб) и невероятно притягательную атмосферу чего-то запретного, перед которой не мог устоять никто, даже добродетельные английские джентльмены. Герцог Флетчер без колебания ответил бы на этот вопрос – нет! Париж покорил его сердце с первого же взгляда на Нотр-Дам, а желудок – с первого же кусочка багета. К тому же герцог безоглядно влюбился в юную прелестницу, которую встретил в этом городе.

С колокольни аббатства были видны Новый мост, сладострастно изогнувшийся над Сеной, море припорошенных снегом крыш и лес шпилей.

Восседавшим на фасаде Нотр-Дам горгульям иней посеребрил носы. Казалось, собор царственно плыл среди тонких церковных шпилей, которые изо всех сил тянулись к Богу, моля обратить на них внимание. Равнодушный же к их суетным усилиям Нотр-Дам как будто считал себя более прекрасным и более преданным Господу, чем все они, вместе взятые. «Рождество принадлежит мне», – словно говорил он.

– Наши чувства друг к другу иначе, чем чудом, не назовешь, правда?

Вздрогнув, Флетчер посмотрел на свою юную невесту, мисс Пердиту Селби, стоявшую возле него. На какое-то мгновение мысли о Нотр-Дам, возлюбленной и Рождестве смешались у него в голове, наделяя древний собор чувственной женской прелестью, а женщину – священной чистотой церковного праздника.

Пердита, или Поппи,[2] как ее все звали, улыбнулась Флетчеру. Ее лицо обрамляли мягкие завитки волос цвета белого золота с прядями более темного оттенка, а полные зовущие губы напоминали о вкусе сладчайшего местного чернослива.

– Тебе ведь не кажется, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой, Флетч? – продолжала Поппи.

– Разумеется, нет! – быстро ответил герцог. – Ты самая прекрасная женщина в этой стране, Поппи. Единственное чудо – то, что ты полюбила меня.

– Ну, уж в этом-то нет никакого чуда. – Она с нежностью прижала свой тонкий пальчик к ямочке у него на подбородке. – С первого взгляда на тебя я поняла, что лучшего мужа мне не найти в целом свете.

– Чем же я тебе так понравился? – Герцог обнял Поппи, не боясь нескромных глаз. Ведь они в Париже, и хотя в городе полно британских аристократов, правила поведения здесь намного либеральнее лондонских.

– Ну, во-первых, ты герцог, – игриво заметила девушка.

– Как, ты влюбилась в мой титул? – Флетчер наклонился и поцеловал Поппи – ах, какой бархатистой была ее белоснежная кожа! Герцог почувствовал, что его охватывает страстное желание. Наверное, не обошлось без влияния парижских чар: ему хотелось покрыть поцелуями все тело невесты, ласкать ее, вдыхать ее аромат, наслаждаться ею, вкушать ее, как если бы Поппи была каким-то невиданным деликатесом, превосходившим даже французские трюфели (что, по сути, так и было).

Это желание имело совсем иной характер, нежели то, что он испытывал в Англии – там мужчины по большей части смотрят на женщин, как самцы на самок. Флетч чувствовал, что любовь и Париж меняют его: ему хотелось поклоняться красоте Поппи, осушать поцелуями ее счастливые слезы после того, как она испытает высшее блаженство в его объятиях.

– Разумеется, я влюбилась в твой титул! – рассмеялась Поппи. – Больше меня ничего не волнует – ни твоя красота, ни уважение, с которым ты относишься к женщинам, ни умение превосходно танцевать, ни даже твоя ямочка на подбородке…

– Ямочка? – Флетч наклонился, чтобы поцеловать ее. Он старался заставить Поппи говорить как можно дольше, чтобы она расслабилась и охотнее согласилась на ласки. О, малышка Поппи – прелестнейшая девушка, но сорвать у нее поцелуй чертовски трудно. Всякий раз, когда Флетчу удавалось застать ее одну, она находила причину, чтобы отказать ему в поцелуе и объятиях. Если так пойдет и дальше, то им придется ждать первой брачной ночи, чтобы испытать те головокружительные удовольствия, мысль о которых ни на миг его не покидала.

– Да, у тебя на подбородке, – кивнула она. – По правде говоря, именно эта ямочка все и решила.

– Но я ее ненавижу, – с легким неудовольствием проговорил Флетч, отодвигаясь от возлюбленной. – Готов даже отрастить бороду, чтобы закрыть это уродство!

– Нет, не делай этого, – вздохнула Поппи, поглаживая его подбородок. – Твоя ямочка восхитительна. Глядя на нее, сразу скажешь, что за человек ее обладатель.

– И что же он за человек? – проговорил герцог, вновь склоняясь к ней для поцелуя. В тот миг он даже не мог себе представить, сколько раз в дальнейшем, через много лет, он будет вспоминать эти слова возлюбленной.

– Ты честный и верный, в тебе есть все, что каждая женщина мечтает видеть в своем муже. С этим согласны наши дамы, и слышал бы ты графиню Пеллонье! Она называет тебя восхитительным!

Флетчер подумал, что Поппи, вероятно, не поняла истинной причины восхищения графини.

– Неужели все дамы разделяют ее мнение? – спросил он, придвигаясь к невесте. Ее губы были уже так близко! Он приник к ним, и на мгновение ему показалось, что Поппи уступает. Но когда Флетч пустил в ход язык…

– Ой! Что это ты делаешь?! – возмутилась Поппи, ударив его муфтой.

– Целую тебя, – с обреченным видом ответил он, снимая руки с ее плеч. Что ж, поделом ему!

– Это отвратительно, отвратительно! – возмутилась Поппи. – Неужели ты думаешь, что леди могут себя так вести?

– То есть целоваться? – Он почувствовал себя совершенно беспомощным.

– Не просто целоваться, а так, как это делаешь ты! Твоя слюна попала ко мне в рот! – Похоже, Поппи испытывала неподдельный гнев и ужас. – Как ты осмелился думать, что я позволю тебе подобную вольность?! Это отвратительно!

– Но, дорогая, это же обычный поцелуй, – попробовал оправдаться Флетчер, почувствовавший холодок тревоги. – Разве тебе не доводилось видеть, как влюбленные целуются под омелой? В конце концов, спроси об этом у кого-нибудь из подруг.

– Как я могу? – Поппи перешла на возбужденный шепот: – Тогда все узнают об извращении, которым ты страдаешь! Нет, я никогда не опозорю подобными расспросами своего будущего мужа!

В ее глазах мелькнуло странное выражение – восхищенно-осуждающее.

Флетч облегченно вздохнул: значит, Поппи не собирается его бросать.

– О, я знаю, что делать! – воскликнул он. – Поговори с герцогиней Бомон, ей известно все о том, что я имею в виду.

– Мама называет герцогиню самой беспринципной английской дамой в Париже, – нахмурилась Поппи. – Поверь, я очень люблю Джемму, но не уверена, что…

– Неодобрительное отношение твоей мамы как раз и свидетельствует, что герцогиня именно тот человек, который сможет разрешить нашу маленькую проблему.

– Но Джемма ни с кем не целуется, – возразила Поппи, поднимая на Флетча поразительно невинные голубые глаза. – Мама рассказывала, что герцог бывает у бедняжки очень редко – последний раз прошлым летом во время парламентских каникул. Как же я могу расспрашивать Джемму о поцелуях? Она наверняка расстроится, вспомнит о своей неудавшейся супружеской жизни, в то время как наша обещает быть такой счастливой!

С этими словами Поппи погладила Флетча по щеке, и от его тревоги не осталось и следа.