Александр Дюма-сын - Роман женщины

— Тело уничтоженного врага всегда хорошо пахнет.

Несчастная книга была сожжена без милосердия.

— Перейдем к другим: мы казнили главного, но, может быть, у него есть еще сообщники.

— Поищем — «Поль и Виргиния».

— Они невинны.

— «Сказки» Перольта, — сказала Мари, держа одну из старых книг, напечатанную мелким шрифтом и переплетенную в кожу. — Я не без основания хочу увезти с собою книги, чтобы сохранить воспоминание — когда, быть может, наступит тяжкое время — о времени лучшем. Вот одна из них, с помощью которой я нисхожу в мое прошедшее. Эта книга — мое детство; ее подарила мне бабушка, когда мне было всего пять лет. Каждый раз после обеда мы собирались в гостиной, она помещалась в креслах, я садилась у ее ног; детство и старость любят сближаться и мешать надежды с воспоминаниями; я склоняла голову на ее колени, она рассказывала мне о Синей Бороде! Бедная женщина! Она, как и другие, имела и радости, и печали и, набросив покрывало забвения на прошедшее, не знала другого счастья, как рассказывать мне, ребенку, волшебные сказки, потом, окончив рассказ, старушка целовала меня, няня отводила спать, а на следующий день снова повторялось то же. Когда я выучилась читать, бабушка дала мне эту книгу, и большей радости, какую она доставила мне этим подарком, я не помню. Каждый вечер я была около нее; читала и гордилась, потому что в свою очередь передавала ей прочитанное. Но так как это было всегда по вечерам, т. е. при огне, то я всегда ошибалась в цвете и голубая птица, представляешь, мне казалась зеленой! Чудные были те вечера со своим однообразным счастьем, возможным и доступным только детству. Помню я, как вскоре потом постигло меня первое горе, которого я еще тогда почти не сознавала; помню, как весь дом погрузился в траур. Поцеловав меня, по обыкновению, бабушка моя заснула в своем кресле и заснула навеки; она тихо и спокойно перешла от жизни к смерти, с земли на небо, как праведная душа, у которой не было ни сожаления к прошедшему, ни страха к будущему. Большое кресло опустело; я много плакала; потом все забылось… Я вырастала, меня отдали в пансион, и я храню эту книгу — как залог потерянной любви, которая, однако, я надеюсь, не совсем меня оставила.

И набожное дитя с благоговением поцеловало книгу и погрузилось в воспоминания. Клементина слушала ее рассказ со слезами.

— Ты плачешь, Мари, — сказала она, и нежной рукой своей Клементина отерла слезы, повисшие на золотых ресницах своей подруги.

— Эти слезы — отрадны, они не жгут глаз, не сушат сердца. Это своего рода молитва; но ты сама плачешь.

— Потому что твои воспоминания пробудили мои; если ты потеряла одну из привязанностей твоего детства — я лишилась всей подпоры моей жизни. Ты счастливее меня, у тебя остались отец и мать — у меня нет их; дни, в которые ты видишь меня веселой, иногда бывают предшественниками тяжелой грусти. Расставаясь с тобою по вечерам, одна в своей комнате, не имея перед собою ни твоих прелестных глаз, не слыша твоего нежного голоса, — я думаю о прошедшем, потому что только в часы покоя и одиночества воскресают в нашем воображении милые тени; я тоже плачу, рыдаю над неизгладимым изображением родителей, образы которых так глубоко врезаются в сердца детей, вероятно затем, чтобы впоследствии они могли утешать их в скорби и одобрять на поприще добра. Не удерживай же предо мною твоих слез, не бойся открыть мне твое сердце, я хочу улыбаться твоему счастью, хочу утешать тебя в горе, хочу любить тебя!

Клементина поцеловала Мари, потом, взяв ее за руки и взглянув на нее со светлой улыбкой, сказала:

— С ума мы сошли! Чего мы опечалились, мы, которые минуту тому назад были так веселы.

Говоря это, Клементина смеялась сквозь слезы, и смех этот походил на луч солнца, пробившийся через дождевые капли.

— Кончим же наши сборы и пойдем спать; я постараюсь увидеть во сне, чтобы мне не пришлось более сюда воротиться.

— А я хотела бы противного; но сны обманчивы.

— В таком случае, до завтра.

— До завтра.

Молодые девушки поцеловались и разошлись.

Клементина вошла к себе, оставив незапертою дверь.

Мари, погруженная в задумчивость, разделась. Она обнажила снежно-белую и красиво очерченную шею, круглые плечи, высокую и рано развитую грудь, полные и прекрасные руки, крошечную ножку и, открыв альков, где она ложилась в последний раз, взяла лампу, книгу, положила ее на стол, вынула из ящика чепчик, не без кокетства надела его, закрутив прежде свою шелковистую косу, и, послав немую молитву и взгляд портрету своей матери, как бы призывая ее охранять сон свой, она улеглась. Мария попробовала читать, но глаза против ее воли отрывались от книги, и иная мысль отвлекала ее внимание. Некоторое время она оставалась в таком положении, посреди глубокого молчания, нарушаемого только ее ровным дыханием; она осматривала свою комнату, с которой завтра расставалась навсегда; потом, мало-помалу, глаза ее сомкнулись, книга выпала из рук, она лениво протянула руку, потушила лампу, и минут через десять она спала уже тем сном, которым Бог награждает только птичек и молодых девушек.

Мари проснулась рано и открыла окно; окружающие деревья, колеблемые ветром, шептали что-то, как будто они тоже причисляли себя к ее подругам и наперсникам ее мыслей и как бы хотели сказать ей последнее «прости». Небо было прозрачно и чисто, вдали виднелись жницы, одетые в красные платья, они казались громадными цветами, распустившимися посреди колосьев; как нарочно, это было такое утро, какие редко выпадают на долю нашей северной Франции; на дворе важно расхаживал петух; белые и сизокрылые голубки уже начали свое странствование, и горлицы уже слетались на окна, надеясь, как всегда, найти там оставленные крошки. Понятно, что дитя, воспитанное среди такой роскошной природы, постоянно наслаждаясь весною с первого ее дыхания и осенью до последнего ее дня, с возрастом должно сохранять характер чистый и мечтательный, образовавшийся под влиянием этих благоуханий природы и ее поэзии. И Мари тосковала, расставаясь с этой жизнью, правда, однообразной, зато спокойной и беззаботной. Ни одно горе до сих пор еще не тронуло ее сердце. Вот два года уже, как она жила в своей комнатке и ее существование не изменялось; в 7 часов утра она вставала, открывала окно в хорошие дни, брала книгу, которая всегда давала пищу уму или сердцу; в 11 она сходила к завтраку; прогуливалась с Клементиной в саду, вмешивалась иногда в игры младших подруг, потом садилась или за уроки, или за вышиванье, рисовала или играла подле своей подруги; так проходил день до обеда, после, когда вечер был хорош, опять гуляла, потом молилась и засыпала. Не была ли эта жизнь похожею на жизнь ангелов?

Правду сказать, Мария и не принадлежала к тем страстным натурам, которые вечно жаждут неведомого счастья, сердце которых требует страстей и бурных волнений; частые письма от матери, веселость ее подруги, природа — удовлетворяли ее совершенно. Она походила на неприхотливый цветок, которому нужно немного солнца после тени и немного дождя после солнца. Зима всегда тянулась для нее печальнее и однообразнее, кроме редких развлечений, в которых заставляли ее принимать некоторое участие; по вечерам собирались в общем зале, занимались музыкой, иногда родственники некоторых девиц приезжали в пансион, а изредка давали и вечера, на которые являлась г-жа Дюверне, окруженная взрослыми воспитанницами, для которых эти простенькие собрания были важными событиями; потому что как ни незатейливы были эти вечеринки, но тем не менее они были причиною многих обновок. Но что было особенно привлекательно, так это совершенное отсутствие для девического сердца всякой опасности: важные лица наместников, префекта, теток и несколько молодых людей с претензиями и странностями, над которыми пансионерки от души смеялись, — вот общество, среди которого проходили эти вечера; таким-то образом кое-как проходила зима, а за ней наступало лето, и среди этой-то тихой жизни расцвела наша героиня.

Мы сказали, что Мари встала очень рано; нетерпение увидеться поскорее с матерью было главной причиной этого раннего пробуждения. Она ожидала условного часа, и в этом ожидании продолжала заканчивать свои сборы. В свою очередь, Клементина, полуодетая, по обыкновению веселая, вошла в ее комнату. Они едва окончили свои приготовления, как им пришли сказать, что г-жа Дюверне ожидает их завтракать. Предупредительная начальница ускорила час завтрака, иначе он был бы и часом отъезда.