— Да ведь Эмануил завещал мне отыскать нашу дочь, — возразила Мари.
— Вы лжете.
— Он сам сказал мне, где она находится.
— Это неправда.
— Наконец, он простил меня, — прибавила Мари и подала ей его записку.
— Вы лжете, повторяю вам, — эта записка поддельна.
Мари упала к ногам своей невестки.
— Отдайте мне мою дочь, сударыня, умоляю вас!
— Ни за что.
— Именем всего святого, умоляю вас, отдайте мне Клотильду. Я буду любить ее, буду посылать ее к вам ежедневно, когда вы захотите этого; буду молиться за вас, но отдайте мне ее, отдайте, ради Бога.
— Невозможно.
— Невозможно, говорите вы? Но что я сделала вам? И кто же может осудить мать на разлуку со своей дочерью?
— Королевский прокурор, сударыня; т. е. лицо, отвечающее за свои действия перед обществом и обязанное поддерживать в нем чистоту нравственности; королевский прокурор, говорю вам, не дозволит женщине, увлекшейся незаконною любовью и убившей мужа, — сделаться руководительницею дочери, ибо, в противном случае, когда последняя, сделавшись женщиной, пойдет по следам матери своей, то общество не простит ему такого снисхождения. Теперь, сударыня, оставьте меня; я не знаю вас более и не хочу знать!
— Боже мой! О, как хорошо вы должны знать и прошедшее и будущее, чтобы решиться на подобную жестокость! Королевский прокурор мог поступить таким образом, как блюститель нравственности, ответствующий перед людьми; но неужели вы думаете, что такое действие найдет оправдание перед судом Бога? Или вы думаете, что Бог, даровавший ребенка женщине и видевший ее девятимесячное страдание, дал кому бы то ни было право отнимать у нее это дитя; тем более, когда в нем одном несчастная мать полагает свою надежду и цель своего существования? Выгоняя меня — вы не боитесь, кажется, суда Бога…
— Нимало, потому что, отдавая в этом отчет Ему, я скажу: «Эта женщина вспомнила о своем достоинстве матери только тогда, когда узнала, что она была и дурною дочерью и дурною женою. Вспомнила тогда, когда она сделалась уже недостойною священных прав своих». Вот что отвечу я на этом суде, которым вы пугаете меня, и надеюсь, Бог простит меня.
— Это ужасно, — говорила Мари, — это ужасно! Клотильда! Бедная Клотильда!.. Но скажите мне, — продолжала она, обращаясь к неумолимой невестке, — что вы хотите только помучить меня; да, вы осуждаете меня на некоторое время не видеться с нею; хотите наказать меня этой разлукой… о! Я заслуживаю этого! Но потом вы отдадите мне мою дочь? Умоляю вас, не будьте жестоки! Вы видите, я готова целовать ваши руки, ноги… но только не лишайте меня последнего счастья и отдайте мне мою Клотильду.
— Говорю вам, сударыня, что вы умерли для нее. Оставьте же меня, повторяю вам, или я заставлю вас удалиться. — И сказав это, старая дева протянула руку к звонку.
Мари встала.
— Хорошо же, — сказала она, — вы неумолимы, ибо не знаете чувств матери, и небо, лишая вас этого, знало что делало; вашему сердцу чуждо мое страдание, потому что ему чуждо всякое чувство. Я оставляю вас: пусть судит вас Бог! Берегитесь! Он проклянет вас — как я вас проклинаю!
И, бросив прощальный взгляд на дверь, за которой скрылась Клотильда, бедная Мари оставила и эту комнату, и этот роковой для нее дом.
Два дня спустя после этой сцены, исхудалая, бледная, неузнаваемая, покрытая глубоким трауром, Мари, поддерживаемая Марианной, выходила из почтовой кареты у той самой церкви, в которой 5 лет назад она впервые причастилась. Ничего не изменилось в этих местах: та же самая аллея, густо усаженная деревьями, вела к храму; только когда Мари впервые шла по этой аллее, деревья, оттеняющие ее, были покрыты листьями, теперь на них едва виднелись почки, первые признаки весны, которые, казалось, ждут только луча летнего солнца, чтобы распуститься и снова зазеленеть.
Она с грустью посматривала на каждое дерево, как на драгоценный памятник своего прошедшего. Марианна следовала за своей госпожою, которая, дойдя до дверей церкви, вошла в нее.
Было 10 часов вечера. День был воскресный. Священник молился у алтаря; горожане, собравшиеся в храме, стояли на коленях, внимая звукам органа и хору певчих, сливающих свои голоса со святыми словами служившего.
Мари пробралась через толпу и, не поднимая вуали, опустилась на колени. В эту минуту священник обернулся: она узнала в нем того же престарелого, доброго священнослужителя, который благословлял ее на жизнь, расставаясь с нею в начале нашей истории.
Служба кончилась скоро; народ выходил из церкви, кладя крестное знамение, и пил священную воду. Как только опустел храм, Мари подошла к священнику.
— Отец! — сказала она. — Я хотела бы исповедаться.
— Готова ли ты к этому, дочь моя? — спросил старец.
— Если страдания, которые переносит женщина как дочь, как жена и как мать, могут приготовить к исповеди — то я готова.
— В таком случае пойдем, дочь моя, — проговорил священник.
И он вошел в исповедальню. Мари встала на колени. Она рассказала свою жизнь, не называя себя — это была ее исповедь. Однако старец узнал ее.
— Я часто думал о тебе, дочь моя, и удивлялся, что ты не показываешься здесь. Да, я отпускаю грехи твои, дитя мое! Но теперь ты не 15-летняя девочка, и для грешницы твоих лет нужно долгое покаяние, чтобы Бог, переставший наказывать видимо, ознаменовал свое прощение.
— Вы правы, отец мой!
— Итак, дитя мое, поступай так, как говорит тебе твое раскаяние; я же, во имя Отца и Сына и Св. Духа, отпускаю и прощаю грехи твои.
— Отец мой, — сказала Мари спокойным голосом, — теперь у меня нет отца кроме Бога, нет матери кроме церкви, нет детей — кроме неимущих. И вот я отдаю свое достояние им и церкви, а сама посвящаю себя Богу:
Такая решимость молодой, прекрасной и некогда непорочной женщины тронула старца.
— Хорошо, дочь моя, — сказал он, — но утвердилась ли ты в этой мысли?
— Да, отец мой.
— Подумай, этот обет дается навеки!
— В этой жизни нет ничего вечного, и потому-то я хочу приготовить себя для вечной жизни в другом мире.
— Подумай, однако, с этого дня жизнь твоя должна принадлежать Богу.
— Она продлится недолго, быть может!
— Ты сомневаешься в его прощении?
— Я надеюсь на его милосердие.
— Хорошо, дочь моя! Бог принимает тебя, а я, служитель его, не только разрешаю, но и благословляю тебя на этот подвиг. Иди с Богом.
Он вышел из исповедальни, взял руку Мари и сказал ей:
— Иди с миром, дочь моя; последний день твоей свободы Бог озарил лучезарным светом солнца; иди, помолившись ему в храме, удивляться ему среди его творений! Я же предупрежу настоятельницу монастыря «Зеленая долина», основанию которого ты же помогла и который теперь отблагодарит тебя за это благодеяние. Когда ты намерена войти в него?
— Я бы хотела завтра, в этот же час.
— С Богом, дочь моя! — И, взглянув с улыбкой кротости на бедную Мари, священник удалился.
Мари взяла Марианну и отправилась с ней в пансион г-жи Дюверне. Там еще более она не заметила какой-либо перемены. Войдя туда, Мари спросила мадам Дюверне. Начальница пансиона не узнала своей воспитанницы.
— Вы не узнаете меня, — сказала ей Мари. — Впрочем, неудивительно, страдание так изменило меня! Я — Мари д’Ерми.
— Мари! — воскликнула мадам Дюверне. — Да, да, я узнаю вас теперь. Но зачем этот глубокий траур?
— Тройной: по отцу, мужу и дочери.
— Все трое умерли?
— Все, — отвечала Мари.
— Бедная женщина! И вы вспомнили о нас среди ваших несчастий! Благодарю и люблю вас за это еще более прежнего, дитя мое.
— Я пришла попросить вас…
— О чем, дитя мое?
— Дать мне на эту ночь ту самую комнату, которую я некогда занимала, а Марианне — занимаемую Клементиной, согласны ли вы?
— С удовольствием, и хотя они заняты, но я прикажу их очистить. А завтра вы уедете от нас?
— Завтра я покидаю свет и посвящаю себя Богу.
— Таков обет ваш?
— Да.
Мадам Дюверне не нашла что возразить. Она поняла, что печаль Мари была сильнее, нежели она воображала. Потом, взяв за руку свою питомицу, мадам Дюверне повела ее в бывшую ее комнату.