Александр Дюма-сын - Роман женщины

К тому же, любив многих, он знал женщин и никогда ни у одной из них он не видел того взгляда, той чистоты, той девственной души, какую нашел он в своей дочери; граф начинал понимать людей и потому боялся слить существование Мари с одним из тех образчиков, которые он встречал на каждом шагу своей жизни. Впрочем, граф всегда одинаково сильно любил Мари: когда она еще была в колыбели, он уже забывал для нее и свет, и его удовольствия, и свои страсти, и целые вечера наслаждался, играя с нею; он целовал ее ручонки, восхищался ее крошечным, улыбающимся ему ротиком, всматривался в ее светлые, голубые, как небо, глаза; конечно, такие минуты были редки, но тем не менее они были искренни — и ночи, которые следовали за ними, были для графа лучшими в его жизни.

Все свои надежды в будущем граф основал на этой любви к ней — что, впрочем, не удерживало его от легких и непродолжительных привязанностей. Супруге же своей граф не сообщал этих мыслей — и это было бы совершенно бесполезно: она не могла ничего изменить в ее судьбе; она не думала даже о будущей жизни своей дочери, потому что никогда не думала о своей собственной; она не только не создала для этого будущего каких-нибудь планов, но, казалась, и не подозревала необходимости заниматься им; а между тем она любила Мари, любила до того, что не задумалась бы пожертвовать для нее и своим счастьем, и даже жизнью, и при всем том, если б отдать судьбу ее дочери на ее волю, то Мари или никогда не вышла бы замуж, или же вышла бы самым печальным образом, т. е. графиня отдала бы ее за первого встречного, который бы ей понравился.

Окруженная двумя чувствами, так тождественными и так различными, Мари, разумеется, занималась не будущим, но настоящим, не возможным, но действительным; а действительность была: выпуск из пансиона, вступление в свет, состояние, красота и осуществление всех предположений сердца. В эти два дня она должна была сделаться предметом многих толков; но, подобно зеркалу, она не сохранила отражения прошедших мимо нее предметов. Она встретилась со многими из молодых людей, которых она нашла не так странными, как тех, которых встречала на провинциальных балах; но как ни была она впечатлительна и романтична, мы должны сказать, что никто не мог приковать ее взгляда, ни занять ее мыслей, и что после прогулок или после спектакля она приезжала домой, как будто бы возвращалась в свою комнату, будучи еще в пансионе г-жи Дюверне.

Но если грустила она, оставляя Париж, так ей жаль было расстаться с этой новой жизнью, которую, впрочем, она возобновит снова, через каких-нибудь два месяца — и которая, быть может, будет еще более шумна и блестяща.

Что же касается Клементины, ехать или оставаться ей, казалось, было одно и то же: она везде была одинаково счастлива.

Но что было сказано, то и сделано: на третий день четверка почтовых лошадей, запряженных в великолепный дорожный экипаж, ожидала минуты отъезда.

Скоро все уселись и отправились.

Надо сказать, что замок, принадлежащий графу около Поату, был великолепным убежищем. Игриво, среди роскошной зелени, возвышались его башни, его остроконечные крыши; современник Людовика XIII, он сохранил внешность и характер этой эпохи. И точно, жаль было видеть сходящие с его крыльца лица, одетые в черные платья, пасмурные и истощенные, ибо, глядя на замок, воображение населяло его блестящими кавалерами в богатых кафтанах, в бархатных мантиях, в широких шляпах с длинными перьями, разгуливающих, высоко подняв головы и опираясь рукою на рукоятку шпаги.

К тому же, мы всегда вспоминаем с сожалением о костюмах времен прошедших — и отчего это? Может быть, те, кто носил их, имели вид угрюмый; может быть, они не знали, куда девать свои широкие шляпы, и вонзали повсюду свои длинные шпаги, и если бы они воскресли ныне, было бы им приятно смотреть на нас, носящих узкие панталоны, уродливый фрак, пальто и вместо шляп какую-то трубу, более или менее длинную. Во всяком случае, если костюм их был и не так удобен, зато был красив, и нельзя не подосадовать, что народ, носивший шпаги, дошел до того, что променял их на трости.

Итак, праздник во вкусе Людовика XIII не мог не понравиться в наше время, особенно в этом великолепном парке, окружавшем замок и мрачном, как гнездо коршуна. Тут были сделаны лужайки для увеселений толпы и тайные убежища для любителей уединения вдвоем; тут можно было потеряться в этой чаще, откуда, испуганные шумом, по временам выскакивали дикие козы. Любуясь этой великолепной картиной зелени, света и тени, гуляя по бесконечным аллеям, усаженным вековыми деревьями, заглядывая в уединенные хижины, разбросанные там и сям, как розаны, и окруженные песком и узкими дорожками, ведущими невесть куда, изолирующими в одно и то же время и шаги и мысли от остального мира и полных благоуханий и прелести мечтаний, можно было незаметно выйти на равнину. Тут возвышалась ферма, со своим обыкновенным шумом, со своим обыкновенным движением; вдали виднелись жнецы, облитые солнцем, пасущиеся стада и беспокойно озирающиеся коровы, побрякивающие своими колокольчиками: здесь жизнь меняла уединение и шум — на мертвую тишину. Окружающее было прекрасно, внутреннее — еще лучше: везде были лошади, повозки, люди, птицы: здесь были и утки, и петухи, и курицы, и голуби — все роды пернатых, какие только могут жить около человека и шуметь вокруг него, начиная с пяти часов утра до семи часов вечера.

Первым делом Мари и Клементины, по прибытии их в замок, было подняться с рассветом и осмотреть это поместье, не известное совершенно Клементине, но полное воспоминаниями детства для Мари. Они с полным увлечением предались этому занятию: исходили парк, лужайки, лес по всем направлениям, углублялись в самые густые чащи, смеялись, и, переходя из аллеи в аллею, они добрались до фермы, где были встречены фермерами и их семействами возгласами радости и криками ужаса пернатых обитателей. Таким образом, они побывали везде, оставляя за собою следы своей доброты; они хвалили радушных фермеров за порядок, всем восхищались, пили молоко, ели плоды и бегали без устали; потом, поласкав играющих детей, они сели на лошадей и, видя приближение урочного для завтрака часа, отправились домой с возможною поспешностью.

Завтрак уже ожидал их; приготовленный в одной из роскошных зал, во вкусе старого времени, где так и кажется, что встретит вас приветствием какой-нибудь суровый и гостеприимный рыцарь забытой легенды. Сквозь стекла двух громадных шкафов виднелись чудовищные блюда наследственного серебра, блестящие, как луч солнца; вдоль стен, обтянутых темной и дорогой материей, уставлены были стулья черного дерева, которым современный комфорт придал и роскошь и удобство в виде бархатных подушек. Солнце, врываясь сквозь раскрытые окна, ярко освещало золотые узоры на тканых занавесях; с потолка, укрепленного массивными балками, спускалась огромная люстра, тоже старинного фасона, и под нею-то на квадратном столе был подан завтрак. Окончив его, Мари повела Клементину осматривать внутренности замка.

Позади столовой находилась широкая каменная лестница с чугунными перилами, она вела в широкий коридор, едва освещаемый двумя небольшими окнами; в этом коридоре помещались фамильные портреты, начиная со времен Людовика Святого до нашего времени; каждое лицо было снято в строго-картинном положении, чтобы возбудить к себе большее уважение потомства. Одни казались суровыми и сухими под своими латами, другие — гордыми и высокомерными в своих богатых кафтанах; те сохраняли воинственную осанку, другие — смиренные позы, смотря по тому, начальствовали ли они войсками или были аббатами. За ними следовали портреты лиц, приближающихся к нашему времени: одних — отошедших в вечность во время мира и благоденствия, других — во время гроз и кровавых потоков; под одними были числа царствования Людовика XV, под другими — революции и войны республики. Тем не менее, что-то торжественное царствовало в этой галерее, как-то невольно чувствовалось, что под этими костюмами, латами, фраками бились благородные сердца и великодушные порывы; понятно, что последнему потомку этих славных предков было чем гордиться и что он, показывая их постороннему, мог сказать: «Вот история моего происхождения». Но подруги недолго предавались созерцанию этих личностей и отправились осматривать другие комнаты.

Каждая эпоха оставила свою печать и свой след в этом чудном замке; от века, в котором он начал свое существование, сохранилась мрачная живопись и те массивные кресла, украшающие столовую залу; от времен Людовика XIV и Людовика XV — облитые позолотой будуары, украшенные живописью мифологического содержания; от времени империи — белая зала, украшенная позолотой и обитая алым штофом, но без фарфора, мебели и украшений, лишенных вкуса, что составляло отличительную черту этой воинственной эпохи. Эту-то залу г-жа д’Ерми превратила в свое гнездышко, очаровательное, как мечта женщины, убранное атласом и кружевами, куда едва проникало солнце; где спалось под живительным дыханием ночи, где пушистые ковры скрадывали шум шагов и отогревали ноги и где, наконец, звуки рояля, вызванные нежными пальчиками графини, были так приятны, так мелодичны, что казались не земною музыкою, а какою-то небесной гармонией.