— Пойдемте пообедаем с нами, дорогой друг, — предложил князь, не выпуская руки Кутса, в которую вцепился мертвой хваткой. — И если я буду доволен вами, то и вам не придется жаловаться на меня. Полагаю, вы не останетесь равнодушны к перспективе появления в вашем кармане лишних двадцати фунтов?
— Я с превеликим удовольствием… но мне непременно нужно передать по телефону заметку в редакцию… Понимаете, Питер Ларк болен, и я его замещаю. Представляете, какая удача!
— У нас имеется телефон… и есть чем писать… А вдобавок великолепное виски…
— Благодарю и немедленно следую за вами! «Предвкушение радости едва ли не сладостнее самой этой радости…»
«Ричард II», акт… Впрочем, если по вашей вине я не напишу заметки, вы должны будете заплатить мне больше!
— Если вы будете вести себя разумно, заметка выйдет превосходная.
Пока они ехали в автомобиле, Альдо не открывал рта, но, как только все трое уселись в гостиной и Адальбер наполнил стаканы, он тут же взялся за Кутса:
— А что, эта Салли Пенковская в самом деле ваша приятельница?
— Мы знаем друг друга с детства, но…
— Она любит деньги?
— Думаю, неравнодушна к ним, как и все мы, грешные, но знаете: «золото для души человеческой…»
— Оставьте в покое Шекспира, иначе не получите ни пенни. По вашему мнению, сколько ей нужно предложить, чтобы она переменила свои показания?
— Переменила показания?! — воскликнул Адальбер; — Но послушай, это же невозможно! Ты просто сошел с ума!
— Почему же невозможно? Возможно! Я не знаю, какую цель она преследовала, но убежден, что эта девушка лжет, а леди Фэррэлс говорит правду. А что касается того, чтобы отказаться от своих слов, так это любой женщине проще простого!
Приступ раскаяния, искренние сожаления и потом естественное объяснение: ей так хотелось отвести малейшее подозрение от того, кого она любит. Потому что ее любовь к Ладиславу очевидна. И я склонен думать, что истинная причина ее несуразных показаний именно в этом…
— Может, ты и прав, — вздохнул Видаль-Пеликорн. — Но если она всерьез влюблена, ты не купишь ее ни за какие деньги.
— Даже за тысячу фунтов?
Значительность суммы заставила его собеседников едва ли не подпрыгнуть от удивления. Адальбер протестующе взмахнул рукой и воскликнул:
— Я же говорил, что ты просто сошел с ума!
— Вполне возможно, но ты должен понять, что я хочу ее спасти. Спасти любой ценой! Так что, дорогой друг Бертрам, отправляйтесь к своей приятельнице. Вот вам ваши деньги.
Если вы сумеете ее убедить, вы получите еще…
Журналист вернулся спустя час, вид у него был сконфуженный.
— Все безрезультатно! — сказал он мрачно. — Салли ненавидит леди Фэррэлс, считает ее своей соперницей. Она будет счастлива, если той вынесут смертный приговор.
— А ты, — Адальбер жестом обвинителя указал пальцем на Морозини, — рискуешь оказаться на соломенной подстилке в одиночной камере за попытку подкупить свидетеля!
— Ни в коем случае, — отрезал Бертрам, — и на это есть две причины: Салли не знает, что я выполнял чье-то поручение, и… я подарил ей двадцать фунтов.
— И правильно сделали. Я сейчас же их вам верну, — Благодарю вас и бегу строчить свой репортаж! До завтра!
В эту ночь Альдо не уснул. Терзаемый страхом, который в ночной тишине становился все мучительней, он сидел в большом кресле в гостиной и курил сигарету за сигаретой, потом вскакивал и долго ходил из угла в угол. Биг-Бен давным-давно прозвонил два часа ночи, когда наконец князь все-таки лег в постель…
В отличие от друга Адальбер проспал эту ночь спокойно и мирно. Поутру он заставил Альдо выпить чашку кофе, и они отправились во дворец правосудия: Альдо — поистине в висельном настроении, а Адальбер — храня осторожное и благоразумное молчание. Но в какой-то момент он не выдержал и заговорил:
— Ты не заметил вчера кое-что очень странное?
— Где? В Олд-Бэйли?
— Да. Я не видел там вчера графа Солманского. Может ли такое быть, чтобы отец не присутствовал на суде, где на скамье подсудимых находится его дочь?
— Должно быть, это слишком тяжкое испытание для столь чувствительного человека, — насмешливо сказал Морозини. — Он, вероятно, ставит свечи и молится… Если только не махнул рукой на свою преступную дочь и не отбыл в одиночестве, не дожидаясь приговора.
— Может быть, и так. Посмотрим, придет ли он сегодня.
Но напрасно друзья пристально оглядывали зал, они так и не увидели сурового бледного лица с моноклем — лица, которое так искали.
Похоже, что и Анельке не удалось поспать в эту ночь.
Лицо ее стало еще бледнее, под глазами появились темные круги. Она выглядела еще трогательнее, еще беззащитнее, и от одного взгляда на нее у Альдо защемило сердце.
Первой вызвали Ванду, и вид этой свидетельницы не обещал ничего утешительного. Вся в черном, с огромным белым платком, похожим на знамя парламентеров во время военных действий, горничная была сама скорбь и отчаяние. Вся ее речь состояла из страстного восхваления ее «голубки» и столь же страстного очернения покойного сэра Эрика. При данных обстоятельствах ничего хуже просто нельзя было придумать.
— Господи! — проскрежетал Альдо. — Избавь меня от друзей, а от врагов я сам избавлюсь!
— Хорошо тебе говорить, а ты посмотри на сэра Десмонда, — шепнул ему Адальбер. — Я в жизни не видел, чтобы человек так катастрофически потел!
Однако ситуация еще ухудшилась после того, как обвинитель затронул вопрос о Ладиславе. Ванда преисполнилась лирики: она воспевала трогательную и невинную любовь своей хозяйки к герою борьбы за свободу ее родины, целиком и полностью созданному ее воображением. Она описывала гнев молодого человека и его отчаяние, когда он узнал, что его возлюбленная сочеталась браком с человеком, который нажил свое благополучие на смерти других. Она описывала его желание помочь Анельке и ее защитить…
— Мне очень хочется вам верить, — прервал ее сэр «Джон, — но сейчас меня интересует вопрос, был ли он любовником вашей хозяйки?
— Разумеется, нет, — решительно отмела вопрос Ванда. — Такого и случиться не могло, ведь я целые дни проводила с моей голубкой.
— А ночи? Ночью вы спите хорошо?
Блаженная улыбка растеклась по широкому лицу служанки:
— Да, ваша честь, сплю я очень хорошо! Сплю как младенец, с вашего позволения.
Зал разразился смехом, и даже судья позволил себе что-то вроде улыбки. Сэр Джон ограничился тем, что пожал плечами.
— Очень рад. Но продолжим наш разговор. Если я вас правильно понял, то вышеназванный Владислав мог только ненавидеть сэра Эрика, поскольку, судя по вашим словам, сэр Эрик сделал свою жену несчастной. А вы знаете, каким образом он собирался защитить леди Фэррэлс?
— Я думаю, он собирался ее похитить и увезти в Польшу. Но дела пошли настолько скверно, что он был вынужден убить мужа-злодея.
— И, совершив это, исчез в неизвестном направлении, оставив ту, которую любил, в руках правосудия? Вам не кажется это несколько неестественным?
— Кажется, и я не устаю молить Господа нашего Иисуса Христа и Ченстоховскую Божью Матерь, чтобы он появился, все объяснил и освободил ту, которую так любит. Но может быть, он заболел? Или с ним что-то случилось?
— А может быть, он уехал в Польшу?
— Нет! Я в такое не верю! Ладислав Возински, где бы ты ни был, услышь меня! Возлюбленная твоя в опасности, и если ты не появишься, ты нарушишь закон любви, рыцарства и благородства! Ты оскорбишь всемогущего Господа…
Ванда могла продолжать в этом духе до бесконечности, и нужно было положить конец ее словоизвержению. Сэр Десмонд, будучи не в лучшем расположении духа, отказался допрашивать свидетельницу, но попросил пригласить свою подопечную. Пора было спуститься с небес на землю.
Несмотря на свой изможденный вид, Анелька произнесла клятву твердым голосом, а потом спокойно посмотрела на тех, кто собирался слушать ее показания. Больше того, в глазах ее искрилась даже какая-то веселость.
— Леди Фэррэлс, — начал адвокат, — мы только что выслушали свидетельское показание вашей горничной. Согласны ли вы с ним?
— Каким бы странным оно вам ни показалось, но частично я с ним согласна. Я хочу сказать, что в словах Ванды много правды, хотя она, безусловно, излагает свою личную точку зрения.
— Что вы хотите этим сказать?
— Что Ванда верна себе и никогда не изменится. Она сохранила добрую и открытую душу и бесконечную нежную привязанность к нашей родине. До конца своих дней она не перестанет предаваться восторженным и наивным мечтаниям.