Никак не отозвавшись на слова Петра, Лев повернулся к братьям спиной и с показной неторопливостью пошёл к дому. Он предполагал, что они способны выстрелить в спину, однако – ни единой жилкой нельзя выдать, что может чего-либо и кого-либо бояться. Тем более Мария его, по своему обыкновению, когда он с кем-нибудь говорит возле ворот, утайкой стоит сейчас у тюлевой занавеси и наблюдает за происходящим во дворе, ожидая своего любимого, волнуясь за него, а может быть, и любуясь им, гордясь, что он у неё такой смелый, решительный, сильный, что он защитник её и потому ей ничего не должно быть страшно в этом мире, что он, наконец, лев, её лев, царь зверей, её ласковый зверь.

– Будя, Петро, цацкаться с ним, – с громким «тьфу» выплюнул Сергей в сторону Льва сигарету. – Эй, ты, прохиндей! Слухай сюды: ты надул наших стариков, обобрал меня и брательника. Знай, ты от нас на дуряка не отбрыкаешься, мы вывернем тебя наизнанку, вытряхнем из тебя нашенское кровное!

Лев не остановился. «Прохиндеем назвали? Ненавидят? Требуют денег?» Уже взбирался на крыльцо. Скоро – дверь, а за дверью – его Мария и милая его сердцу жизнь, жизнь с надеждами, с верой, с любовью. Там настоящая жизнь, такую он много лет ждал, добивался, искал, нередко изводя себя. Дождался, добился, нашёл. Теперь освобождённую, переплавленную душу свою нужно беречь, отталкивать от себя и от Марии любую скверну жизни. «Ну, ладно: прохиндей, так прохиндей, – легко подумал он, уже в нетерпеливой спешке взбираясь по ступеням, невольно забывая показывать братьям, что он предельно спокоен, что никого не боится. – Денежек братцы-кролики хотят? Ладно, дам, но когда-нибудь после. Если сейчас – то обнаглеют пуще, вгрызутся, как в морковку, – не оторвать будет».


64


– Что, струсил, придурок?! – выкрикнул Сергей, в озлоблённом отчаянии сотрясая ограждение. – Струсил, удираешь, падла!

«Струсил? Я – струсил? Я – могу – струсить?»

Вот и произнесено слово, которого он не хотел, произнесения которого, кажется, боялся более всего остального: его, Льва, льва и по имени и по сути своей, умиравшего и воскресавшего духом и телом в той жизни, обвинили в трусости? Они не понимают, что он презирает их, что ему противно рядом с ними находиться, даже дышать с ними одним воздухом не хочет он, что он не может быть перед ними, мозгляками, ничтожествами, плебеями, трусом. Он – лев, он – царь, он – свободен и горд, а потому не может быть трусом.

– Что ж!..

Вернулся натуженно-неторопливой поступью, выверенно-спокойными движениями открыл ключом калитку и – броском зверя ухватил попятившегося, насутуленного Сергея за грудки и рывком со страшной звериной силой саданул его лицом по ребристым стальным прутьям ограждения.

– Что ж, заходи, гость дорогой.

Однако за какое-то мизерное мгновение до этих броска и рывка в его левый бок в подбрюшину и выше, разрывая тело и внутренности зазубринами, вонзилась заточка – стальная длинная пика с набалдашником в качестве рукоятки, примитивнейшее, но каверзнейшее орудие чудовищных тюремных разборок и мести. Сергей, державший заточку в рукаве, с филигранной опытностью нанёс удар первым. Она намертво застряла в теле Льва между рёбер, – не вынуть просто; и до того глубоко вошла, что и набалдашника не заметно, – умялся в складки куртки. Но внешне – всё то же, всё так же. И крови не хлынуть, даже, видимо, и просочиться ей не сейчас.

– Я же сказал, проваливайте, – успел вымолвить Лев ещё, и его жизнь – сломилась.

Силы гасли стремительно. В коленях подсекло, перед глазами качнулось. Но на ногах он устоял, продолжая свою непримиримую борьбу, но уже не с жизнью и людьми, а со смертью и судьбой.

Не понимая, что с ним происходит, зачем-то повернулся лицом к дому, – угадал Марию за тюлью: как в дымке она. В дымке времени, судьбы, его души и разума. Или как с облачка смотрит уже ангелом, приветствуя из горних далей. Как же ты будешь без меня? Понял мгновенно и пронизывающе: нельзя напугать её. Улыбнулся ей, покачнул головой: мол, не бойся ничего, я уже иду к тебе. Смотри: я шагнул, ещё раз шагнул. Иду, просто иду, иду как все люди. Встречай меня, любимая! Скажи мне, что хотела сказать. Порадуй или рассмеши, подцепи меня – будь самой собой, какою я и люблю тебя.

Продвигаясь к дому, расслышал рыкающие слова Петра:

– Ты этой чёртовой острогой разорвал ему всю нутрянку. Он вот-вот умрёт. Ты что наделал, недоумок!

– Заткнись, братка, а то и тебя пришью: у меня в кармане ещё нож припасён.

Лев не остановился – скорее, скорее к Марии. Запереться, защитить её, отбиваясь от людей чем и как придётся. Теперь о ней, только о ней думать; а о себе думать – это тоже, что и о ней. Сказали, умру? Нет, не умру… если она выживет!

Льву, несмотря на весь ужас своего положения и состояния, понятно и очевидно, что сейчас он расплачивается с людьми, и не только с этими двоими, а со всеми, со всеми людьми, за свою непомерную гордость, за возвышение над ними, за страстное, нетерпеливое желание счастья, к которому другие не способны или не готовы сердцем, и высшей, последней платой может стать жизнь его. Что ж, захотели, чтобы я умер? Вы получите мою смерть, но её не трогать! Не приближайтесь к ней, гады! Нужно бы крикнуть, припугнуть, устрашить, но сил на злость и гнев уже не хватает. Нужно во что бы то ни стало преодолеть ступени крыльца. Раз шаг, два шаг, – задержать, преодолеть, победить смерть.

Сергей, окровавлённый, с обезображенным, разломанным носом, с разорванными губами, в пьяном дурмане от дикой боли и лютой злобы, поднялся с карачек, выплюнул зубы и кровь:

– Я, братка, и дом подпалю. Ни ему, ни нам! Ни Богу, ни чёрту! Ша! Прочь с дороги! Не мешай – убью!

Лев, едва держа шаг, наконец скрылся за дверью.

Сергей, поматываясь и харкая кровавыми сгустками, достал из багажника канистру с бензином. Запинаясь, падая, чертыхаясь, расплёскивал от крыльца, по веранде. Саданул ногой дверь – заперта. Не стал ломиться, а облил её; отошёл от дома и бросил зажжённую спичку. Полыхнуло буйно, весело, с нарастащим утробным рокотом. Мгновение, другое – крыша и веранда в дыму и огне. Небо запятнилось, солнце померкло, закружилась в чёрной пляске гарь.


65


Сергей завалился в машину за руль, яро газовал на месте и ударами кулака по клаксону сигналил для стоявшего неподвижно, с прикушенной губой Петра.

Ехали страшно: кроваво-стеклянными глазами вперясь в лобовое стекло, Сергей без нужды давил и давил на газ – машину вырывало вверх на взгорках, заносило, подбрасывало, едва не опрокидывало на поворотах. Братья угрюмо молчали. Первым не выдержал Пётр:

– Жили и живём мы с тобой, Серёжка, конечно, погано, пропащие мы души, но чтоб человека убить!.. Как же мы так с тобой? Ведь хотели-то всего-то деньжат вытянуть, малость попугать богатенького Буратино, покуражиться перед ним. Как же теперь жить, как жить, брат?

– Не ной, братка. И без тебя тошно. Я убийца, не ты. Радуйся хотя бы этому. Ты ведь знаешь, что я готовился долго и тщательно: заточку заказал у братвы, они же обучили меня, чтобы хоп из рукава и – каюк: не человек – мясо уже. Я знал, что он заерепенится, а против такого бугая в открытую не попрёшь, – надо признать, хиловатые мы с тобой мужичёнки. Я попугать, как ты говоришь, не собирался: хотел наказать его по полной программе и – наказал. Наказал! Ша, дело сделано!

– Что мы натворили, что мы натворили! Ты наказал и себя и меня, а ему теперь всё равно: наверно, уже умер или вот-вот умрёт. А нам-то, пойми, жить. У нас же есть дети, а потом, может, и внукам быть.

– Молчи! Не зли меня.

– Не дёргайся, а слушай меня, старшего брата: надо бы вернуться.

– Не надо! Не скули. Убью!

– Может, ещё спасём его.

– Не надо спасать его. Пусть подыхает. – Помолчав, сказал тихо, но едва раздвигая челюсть: – За шторкой, кажись, я видел девку… не сгорят, выберутся через задние сени. Она поможет ему, вызовет скорую, – мобила-то уж точняком водится. До райцентра всего-то двадцать километров. А лучше – подох бы он. Ненавижу! Одно хорошо – дом теперь ничейный: ни его, ни наш.

– Вернёмся, братка! Совесть заест меня, если помрёт он, а я не помог. Бог-то есть, он всё видит. Сам знаешь, что жил я всю жизнь весело и беспутно, а вот только что, когда ты убивал человека, мне душу перетряхнуло: да как же теперь будем жить? Да смогу ли я жить с твоим и своим грехом? Вспомним о Боге, брат. Опомнись!