Колодчик оказался на месте, и даже ковшик сохранился. Не все про него знали.

Вода в колодце была чистая и холодная. Воспитательница набрала флягу, напилась сама и дала девочке.

Варя выглядела настороженной. Она то и дело вопросительно взглядывала на Августину, а потом не выдержала:

– Ну, чего позвали? Говорите уж.

Ася передала ей крынку, сама взяла флягу. Пошли назад.

– Скажи мне, Варя, зачем ты взялась в привидения играть? Только честно.

– А вам-то что?

– Если спрашиваю, значит, есть что. Ты мне интересна.

– Врете вы все. Никому я не интересна.

– Не вру.

Варя посмотрела на нее пристально. Поправила крынку.

– Чем это я вам могу быть интересна?

– Ты мне напоминаешь одного очень близкого мне человека. Даже двух.

– Кого это я вам могу напоминать?

– Ты ответишь на мой вопрос, я отвечу на твой.

– Ну хорошо. Я пугаю их, потому что они трусы.

– Кто? – растерялась Августина.

– Пионеры. Пятый отряд.

– Так. Ты пугаешь конкретно пятый отряд. Как я сразу не догадалась…

Августина поставила флягу на землю. Они уже почти пришли – сквозь пропись молодых берез было видно поле и мальчиков, потихоньку набивающих карманы горохом.

– Ты разве сама не была пионеркой, Варя?

– Была! – Крынку поставила на землю, едва не разбила. – Была! Только меня исключили! Ведь в пионеры принимают только хороших! Смелых! Решительных! Правильных! А я – дочь врага народа. Пока моя мать была в коммуне, я была достойна звания пионерки. А когда коммуну закрыли, я стала недостойна. – Варя повернулась к ней и посмотрела сузившимися от боли и обиды глазами: – А я не изменилась! Я осталась, какая была, понимаете? За что меня исключили? За что?!

Ася не знала, что сказать. Она вообще не должна была затевать этот разговор. Она не предполагала, какие раны вскроет. Или – предполагала?

– Это неправильно. Понимаете? Здесь, в детдоме, один пионерский отряд. И в него выбирают лучших. А разве они лучшие? Да пускай они сопли прежде научатся утирать! А то в любые сказки верят.

– Ну тебе уже и по возрасту в пионеры поздно. Нашла о чем горевать, – как могла, утешила Августина.

– Поздно… Меня и в комсомол не примут. Меня теперь никуда не примут! Понимаете? У меня биография… неподходящая.

Августина покачала головой:

– Не понимаю. Разве это так уж важно – быть в организации? Человек неповторим. Он сам по себе ценность. Тебе непременно надо ходить строем и разговаривать лозунгами? Никогда этого не понимала…

Сказала и тут же подумала: «Что я говорю! Зачем я ей это говорю?»

– Вы не понимаете. Сразу видно, вы – дама. Дореволюционная вы, Августина Тихоновна.

– А разве так уж плохо – быть дамой? Не ходить строем, не подчиняться приказам, думать своей головой?

– Какая-то вы странная. Говорят, вы в Гражданской войне участвовали…

– Было. Ну и что?

– Вы за советскую власть кровь проливали, а не поняли, что красный флаг, и пионерский галстук, и клятва, и «Интернационал», это… это…

У девочки на глаза вылезли слезы. Она не могла говорить.

Она глубоко вздохнула, усилием воли заставила голос скрыть дрожь и продолжала:

– Только в комсомоле можно со всеми в едином порыве, понимаете? Можно жить по-настоящему, строить коммунизм. А теперь я – на обочине. Я как Чернушка-беспризорник, который карманником в Ярославле был. Только ему в комсомол и не надо. А я по-другому жизни своей не представляю. Я в коммуне родилась, нас называли – дети революции. Считалось, что у нас в коммуне настоящий коммунизм. И в один момент все кончилось.

– Ничего не кончилось, – механически возразила Августина. Она была поражена. Она ожидала чего угодно, но не этого. Тоски о матери – да. Но слез по утраченной пионерии? Ей нужно было собраться с мыслями. Она поняла, что не готова к разговору с Варей.

– Одно я тебе скажу, Варвара: неправильную линию поведения ты выбрала. Пятый отряд оставь в покое, они не виноваты. Узнают в учительской, что твоих рук дело, окажешься в карцере, а не в комсомоле. Докажи, что ты достойна, и тебя примут. Не смогут не принять.

– Меня даже в кружок не принимают, – упрямо шмыгнула носом Варя.

– В какой кружок? – не поверила Ася. – Не может быть.

– В военный. Взяли одних парней.

– Ты девушка, – напомнила Августина. – Будущая женщина. Неужели ты хочешь стрелять и бегать по пересеченной местности?

– Хочу!

– Ну хорошо. Я поговорю с Федором Николаевичем.

– Правда?

Неподдельной радостью блеснули глаза девушки. Она подхватила крынку и вперед воспитательницы побежала к полю. Ася задумчиво шла следом.

После обеда она вошла в читальный зал и сразу увидела – шкафчик с пособиями открыт. Утром он был заперт на ключ, она это точно помнит.

Открыла шкафчик – бинты, жгуты и другие вещи лежали совсем не так, как раскладывала обычно она. Сомнений не оставалось – в ее шкафу произвели обыск. Совершенно откровенный обыск.

Напряженная от звенящего внутри возмущения, она вышла в фонд, где среди стеллажей маячил Слава.

– Слава, вы видели, кто… рылся в моем шкафу?

– Слепцова вместе с Нюрой. Кому еще?

– Что? Сломали замок… Что за необходимость, нельзя было дождаться меня?

Слава огляделся и нехотя объяснил:

– Простыню искали. Нюра утверждает, что вы спрятали. Больше некому.

Августина немедленно направилась в учительскую:

– Тамара Павловна, объясните, пожалуйста, на каком основании вы устроили обыск в моем шкафу?

– Ну, положим, искали не только у вас… Мы всю библиотеку просмотрели, должна же была куда-то деться эта простыня? А что же вы так волнуетесь, дорогая моя? Не нашли же?

– А если бы нашли? Арестовали бы меня? – спросила Августина, белея от возмущения. – Разве это в ваших полномочиях?

– Мои полномочия вам покоя не дают? – вдруг взвилась Слепцова. – То-то я смотрю, вы коллектив против меня настраиваете!

– Это неправда.

– Правда это или неправда, Августина Тихоновна, только я вас предупреждаю – узнаю, что вы покрываете виновного, на лояльность с моей стороны не рассчитывайте.

– Я это учту, Тамара Павловна, – холодно ответила Августина и покинула кабинет исполняющей обязанности. Снова ей вспомнилась прежняя начальница, и стало немного грустно.


Зимой в «Красных зорях» появился городской человек в штатском, представился инспектором из области. Никому не мешал, вел себя тихо и предупредительно.

Инспектор просиживал в канцелярии, листал личные дела воспитанников и персонала. Заглядывал в кухню, в спальни, беседовал с учителями и детьми. К концу недели к его присутствию настолько привыкли, что на производственном совещании едва не устроили скандал при постороннем.

Вопрос уперся в празднование Нового года.

– Нахожу установление елки, а также последующие хороводы вокруг нее буржуазным предрассудком и пагубным наследием царизма! – заявила Нюра и окинула коллег призывным взглядом. Она немножечко любила, чтобы собрание переросло в митинг.

Все переварили услышанное, а потом Тучкова крякнула:

– Хм. Что же вы предлагаете? Оставить детей без праздника? Что ж, нашим легче.

– Ну нет, товарищи, без праздника нельзя, – вступила начальница, оглядываясь на инспектора. Тот сидел позади всех, молча уткнувшись в бумаги, будто бы и не слушая.

Начальница колебалась. Спросить? Повременить?

– Елку срубить не вопрос, – высказался физкультурник. – Чем наряжать-то ее прикажете?

– При чем тут елка? Речь не об этом! – крикнул кто-то.

– Как не об этом? Как раз об этом!

– Вопрос ставится с идеологической точки зрения! Это старорежимный праздник! Устаревший.

– Это Рождество – устаревший, а Новый год – он всегда новый!

Кто-то смеялся, кто-то шептался и втихаря хихикал. Начальница беспокоилась. Как это совещание выглядит со стороны? Ну чистый балаган. А может быть, как раз для того и прислан товарищ из области, чтобы посмотреть, справляется ли она лично с обязанностями директора? Ведь до сих пор вопрос остается открытым. Полгода прошло, а она всего лишь исполняющая обязанности!

– Если рассматривать этот вопрос как религиозный пережиток, – осторожно начала начальница и снова покосилась в сторону инспектора, – то, возможно, лучше обойтись и без елки. – И уже обратилась напрямую: – А как, товарищ, об этом думают в губернском образовании? Какие на этот счет имеются инструкции?