Она пришла домой, разделась у печки, повесила сушиться одежду. Сын спал, укрывшись ее шерстяным платком.

Достала из-под кровати ящик, в котором хранились семейные реликвии – открытка, написанная рукой матери, бабушкина дарственная на дом, альбом с фотографиями.

Дрожащей рукой она выдвинула печную заслонку, в которой еще не успели прогореть дрова. Зажав себя в кулак, бросила в огонь последнюю память о матери и бабушке. Раскрыла альбом. На первой странице вставленная уголками в картон фотография – парадное крыльцо большого дома Сычевых. У крыльца выстроились они все – Анна, Эмили, Грета – в белых платьях и кружевных шляпках с полями, Петер в матроске. Ему здесь не больше восьми. Среди детей – строгая и немного холодная фрау Марта. Сбоку они с отцом. Она – в синем платье, волосы собраны в косу. На снимке платье выглядит серым. Отец – серьезный, в картузе, неизменной сатиновой рубахе-косоворотке и сапогах. А рядом с отцом – Богдан Аполлонович в мундире.

Впереди, завершая композицию, вальяжно разлегся благородный Север.

Она очень хорошо помнит тот день, когда пришел фотограф. Был август, воскресенье, листья берез за забором уже пожелтели, и в воздухе плавали легкие паутинки. Пахло кострами – на огородах жгли ботву. Фотограф – веселый дядька из Заучья – расставлял во дворе свою треногу, рассказывал отцу неприличный анекдот и не понимал, отчего тот не смеется.

Девочек перед этим тщательно нарядили, заставили вычистить ботинки. А на парадном мундире исправника Ася сама начистила пуговицы до блеска.

Всякий раз, когда она смотрела на эту фотографию, сладко и больно щемило в груди и хотелось плакать. Разве она сможет бросить в огонь этот дорогой сердцу снимок? Это все равно что отказаться от своего детства – самой лучшей, самой главной части жизни.

Но и оставить ее рискованно – исправник при всем параде, служащий царской полиции, расстрелянный красными участник белогвардейского мятежа…

«Богдан Аполлонович простит меня, – подумала Ася. – Он на небесах, и ему ничем уже не сможет повредить то, что я сейчас сделаю».

Она взяла ножницы и ровно отрезала исправника. Снимок теперь получился слегка куцым, и у плеча отца, если приглядеться, можно было разглядеть лишь краешек чужого погона с золотым позументом.

Августина тут же почувствовала такую горечь, будто у нее отняли что-то дорогое. Слезы заставляли горло судорожно сжиматься. Но она не позволила себе углубляться в чувства. Вернула фотографию в альбом, а клочок с исправником бросила в печь.

В конце недели объявили педсовет. Августина, по своему обыкновению, устроилась позади других, чтобы не лезть на глаза. Тамара Павловна выглядела взволнованной – заседание еще не началось, а она уже нервничала.

– Товарищи педагоги, сегодняшнее совещание начнет представитель районного отдела образования товарищ Оришко Павел Юрьевич.

Сказав свое вступительное слово, она села в первый ряд.

– Я, товарищи, к вам с необычной миссией прибыл, – начал инспектор. – У вас в коллективе, грубо выражаясь, сложилось безвластие…

– Ну я в какой-то мере… – начала было Слепцова, но под взглядом Капитана Флинта стушевалась и стихла.

– Так вот, я послан к вам из района, чтобы поправить это дело. Предлагаю провести выборы. – И цепким взглядом окинул собравшихся.

– Как – выборы? – забеспокоилась Тамара Павловна. – Зачем же выборы? Как это возможно?

– В советском обществе возможно все, – ответил инспектор, и Августина про себя подумала: вот уж действительно…

И невозмутимо продолжил:

– Какие будут предложения?

Что тут началось! Пионервожатая выступила в защиту Тамары Павловны, ее поддержала бессловесная воспитательница Зиночка, но физкультурник вдруг решительно запротестовал и заявил, что директор в детском доме должен быть другой.

– Более дальновидный, что ли… – попытался он пояснее выразиться.

– Чем же я вас, Федор Николаич, не устраиваю? – вдруг взвилась Слепцова. – Вроде снисходительно к вам относилась всегда. На многое закрывала глаза.

– А мне снисхождения не требуется, – возразил физкультурник. – Я не девица какая-нибудь. «Красным зорям» нужен твердый руководитель. А то наши детки скоро нас тут всех перестреляют…

– Зачем же вы так о детях?

– Затем. Осенью парни из второго отряда в колхозный курятник залезли? Залезли. Курятины налопались и в замок заявились после отбоя. А потому что знают, Тамара Павловна, что вы им слова не скажете. А мы потом вынуждены были из детдомовского хозяйства колхозу кур возвращать. А парням что? Как воровали, так и воруют. Вы только на словах карцером грозитесь.

– А вы-то сами, Федор Николаич! Вы-то что молчали?

– Мое дело маленькое, я не директор. Рыба гниет с головы.

Неожиданно физкультурника поддержали. Зашумели, как обычно, начали высказываться. Реплики посыпались посмелее, вот-вот совет превратится в обычный базар.

Но на верхней точке этого перерастания инспектор впился глазами в физкультурника и ловко задал провокационный вопрос:

– Вы лично кого предлагаете?

– Я лично предлагаю товарища Вознесенскую.

И все разом обернулись на нее. Она почувствовала, что бледнеет. В эту минуту встретилась глазами с инспектором и поймала на его лице давешнюю усмешечку.

– Аргументируйте, – предложил он физкультурнику.

– Августина Тихоновна – грамотный человек. Педагоги ее уважают, дети тоже. В конце концов, она всегда находит правильные решения в спорных ситуациях.

– Я тоже за нее, – поддержала Тучкова. – Она сможет.

Вот тут Августина запаниковала. Подобный поворот был столь неожидан, что она почувствовала несказанную досаду на Федю и даже не сумела это скрыть. Неумно в сегодняшней ситуации быть на виду, отвечать за всех и за все. Она ни за что не согласится. Ни за что.

Инспектор внимательно наблюдал за всеми и за ней в том числе.

– Она беспартийная! – вдруг крикнула Слепцова, но инспектор успокоил:

– Это дело поправимое…

– Что тут рассусоливать, товарищ Оришко? – не унимался Федя. – Ставьте вопрос на голосование!

– А что вы, Августина Тихоновна, по этому поводу думаете? – обратился к ней инспектор и уставился на нее с интересом. Как на подопытного кролика.

Августина поднялась:

– Я считаю, что таким большим и серьезным заведением, как наше, должен руководить мужчина. Для женщины это тяжело.

После того как она высказалась и села, инспектор погасил выплывшую было на лицо улыбку и обвел глазами зал библиотеки, где они все сидели.

– Что ж, – согласился он, – это мудро. Вот теперь я вижу, Августина Тихоновна, что коллеги ваши объективно вас охарактеризовали.

– Темнит он что-то, – шепнул ей на ухо библиотекарь Слава.

– Думаю, настало время, коллеги, раскрыть, как говорится, мои карты.

Все несколько напряглись и с интересом воззрились на инспектора.

Тот достал из нагрудного кармана бумагу, встряхнул ее и передал Слепцовой. Та приняла документ дрожащими руками. Бледнея, стала читать.

– Зачем же шутить… так? – только и сумела она выговорить, когда наконец ознакомилась.

Физкультурник принял из рук исполняющей обязанности директора выпавший документ.

– Товарищи коллеги! Да у нас новый директор! – воскликнул Федя и передал бумагу по ряду.

Капитан Флинт слегка поклонился одним скупым кивком и добавил:

– Прошу любить и жаловать.

По кабинету прокатился вздох. Все были ошарашены. Августина, не читая, передала соседу приказ РОНО, который наделал столько шума.

Итак, у них новая метла. Да с таким подходом! Все разузнал, разнюхал, а потом и огорошил всех. Любитель трюков. Фокусник. Чего от такого ждать? Верно уж, с новым директором надо держать ухо востро.

В эту минуту она вспомнила испорченную накануне фотографию. Стало грустно.

За окном принялась куролесить поземка, замело. Ветер расшалился, и стало ясно, что к ночи разыграется метель. Как долго теперь ждать весны…

Грусть, коснувшись сердца воспитательницы Августины, побрела по коридорам спящего замка и не нашла ничего лучшего, как заглянуть в спальню старших девочек, да и обнять одну из них – ту, что сегодня ну никак не могла уснуть! Варя Коммунарова не умела находить источник внезапно нахлынувшей грусти – лежала, завернувшись в колючее одеяло, и слушала завывания ветра. Впрочем, источник мог быть любым – ссора с ребятами, грубость учителя или воспитателя, несправедливость. Источник этот теперь грозил разрастись до громадных размеров самой черной тяжелейшей тоски. Давящая безысходность загоняла Варю в воспоминания. Но это была ловушка. Она знала – вспоминать нельзя, будет больно. Но куда деться от завываний вьюги за окном, от звуков бьющего в стекло снега, от одиночества пленника, замкнутого в мрачном холодном замке? А там, в воспоминаниях, было тепло. Там было солнце, лето, новый бревенчатый дом, где пахло стружкой, герани на окнах и сибирский пушистый кот Васька. Но самое главное – там была мама!