Уйда - С волками жить…

Принц заметил отуманившиеся взоры Верэ.

Эта встреча не была однако последней. Верэ, еще много раз суждено было сталкиваться в толпе с человеком, остававшемся, по-старому, ее идеалом; так однажды на большом вечере у герцогини Жанны он с таким искренним одушевлением, с таким глубоким чувствам спел простой романс, что княгиня Верэ, наконец, поняла; яркий румянец залил ее щеки, когда глаза его встретились с ее глазами.

Сезон кончился, супруги Зуровы отправились на первые летние месяцы к себе в Фелиситэ; герцогиня Жанна де-Сонназ покинула Париж одновременно с ними, она решилась провести часть лета по соседству с их имением, в Трувиле.

Даже летом, Верэ не суждено было, хоть немного, отдохнуть от того водоворота, в котором она постоянно жила; обязанности хозяйки дома поглощали все ее время. Герцогиня Жанна, своими веселыми затеями, оживляла их маленький кружок; ей, между прочим, были обязаны очень оригинальной мыслью, а именно по ее инициативе устроен был в Трувиле благотворительный базар в новой форме, в виде ярмарки, причем вое продавщицы, в числе которых были представительницы многих аристократических имен Европы, должны были явиться в Бостонах фламандских крестьянок, с соответствующими золотыми украшениями, в высоких белых чепцах и в деревянных башмаках. Княгиня Зурова, по желанию мужа, должна была также принять участие в этом празднике. Разноцветные палатки были разбиты на лугу в громадном парке графа д'Онуль; каждая из них была украшена флагом с изображенным на нем гербом будущей продавщицы. Против голубой палатки, предназначавшейся дли княгини Зуровой, виднелась полосатая, белая с розовым, над которой вместо герба, красовалось изображение белки, грызущей орехи, с надписью вокруг, гласящей: «Да здравствуют браконьеры». На полах палатки была надпись: «Mademoiselle Noisette».

Вера Зурова, приехавшая с мужем, невесткой и гостями, по просьбе герцогини взглянуть на приготовление к ее празднику, побледнела от гнева, заметив, каким соседством наградила ее распорядительница. Тем не менее она не промолвила ни слова; но в тот же вечер, улучив свободную минутку, подошла к мужу и в самых сдержанных выражениях объявила ему, что если Noisette осмелится занять свою палатку, то она, Верэ, своей не займет. Муж рассвирепел; жена оставалась непреклонной; княгиня Нелагина пыталась было убедить невестку в том, что нелепым требованиям всего лучше покориться, если не желаешь навлечь на себя еще больших неприятностей, молодая женщина ничего слышать не хотела; неизвестно, чем бы это все кончилось, а главное — к чему бы привело супругов возникшее между ними неудовольствие, если б не вмешалась в дело милосердая судьба. В самый день праздника княгиня Верэ прогуливалась по саду; вдруг к ногам ее упал камень, с привязанной к нему запиской.

Верэ развернула ее; а небольшом клочке бумаги, незнакомым ей, но твердым и изящным, мужским почерком были начертаны следующие слова:

Прочтя письмо, Верэ оглянулась, кругом не было ни души, только вдали виднелась маленькая лодочка, с сидевшим в ней рыбаком, энергически работавшим веслами.

Лица его ей не было видно.

«Верно он бросил мне письмо», — с недоумением подумала молодая женщина.

Она спокойно совершила свой обычный обход, побывала в другом саду, в оранжерее, и часов в одиннадцать возвратилась домой, где застала все общество в сильном волнении; герцогиня только что получила от одного из помощников своих по устройству праздника известие, что Коррез, находящийся в Трувиле проездом, предлагает им свои услуги, и просит отдать в его распоряжение павильон m-lle Noisette.

Предложение это, конечно, принимается с восторгом; праздник удается как нельзя лучше, но герцогиня, от наблюдательности которой ничто не ускользаешь, замечает, что Коррез, любезничающий со всеми женщинами, играющий с детьми, забавляющий публику своими шутками, остротами, проводящий ее в восторг своим пением, веселый, оживленный Коррез не бросил ни одного взгляда на палатку княгиня Зуровой. «Тут что-нибудь да не так», — думает проницательная госпожа и решает в уме, что за безупречной красавицей не мешает приглядывать, может быть, кое-что и увидишь!

Над красивым, утонувшим в зелени Ишлем сгущались вечерние сумерки.

Ишль, как молоденькая девушка, всего лучше поутру. Вечернее освещение недостаточно ярко, луна долго не поднимается над сосновыми лесами, опоясывающими городок, но за то, когда она покажется, то очень эффектно освещает быстро катящий воды свои Траун, с отражающимися в них огнями, мелькающими в окнах прибрежных домов.

Ишль спокойный, приличный, простой городок. Ишль не напоминает кокотку — как прежний Баден, или титулованную коколетку — как Монако. Ишль не играет в азартные игры, не кутить, вообще не безумствует; он отличается несколько старомодным характером.

Ишль рано ложится и рано встает.

В описываемый августовский вечер, в городке царила невозмутимая тишина, хотя посетителей было чрезвычайно много. Тихие группы гуляющих мелькали под деревьями эспланады, на балконах сидели мужчины и женщины; по временам слышался лай собаки, девичий смех, всплески весла на реке.

Вдруг, с большой дороги, раздались стук копыт, щелкание бича, почтовый рожок, все звуки, нарушавшие благодатную вечернюю тишину, и показалась запряженная четвериком коляска, с двумя дамами и собакой.

Мужчина, сидевший на окне отеля «Kaiserin Elisabeth», тотчас узнал путешественниц.

— Судьба, — пробормотал он. — Целых два года все избегаю, и вдруг fatum, в лице наших докторов, посылает нас обоих сюда.

В эту минуту, над самыми ушами его, раздались звуки австрийского марша, убийственно исполненного ужаснейшим оркестром. Кургаст бросился к окнам и стал затворять их одно за другим.

— Что это за шум? — спросил он у появившегося в его комнате слуги.

— Шум? это — серенада музыкальной капеллы.

— Кого же это приветствуют?

— Княгиня Зурова изволила прибыть.

«Я честно старался избегать ее, — говорил себе Коррез, по уходе слуги, — что прикажете делать — судьба!»

Стемнело. Он вышел на балкон, перегнулся через перила и заглянул вниз.

Там на балконе лежала собака, Лор; звездный свет отражался на ее серебристо-серой шерсти; подле, на стуле, виднелись букет альпийских роз и большой, черный веер.

«Теперь я ей задам серенаду, — подумал Коррез, — не такую, какой подарила ее капелла».

Он ушел к себе в комнату, и вынес оттуда большую испанскую гитару, без которой никогда не путешествовал…

Как только первые звуки сорвались с уст его, княгиня, отдыхавшая с дороги в салоне нижнего этажа, вскочила на ноги и стала прислушиваться. Сердце ее сильно билось. Другого подобного голоса не было в целом мире. Она вышла на балкон, облокотилась о перила и стала слушать.

Он пел «Safre Dimara», из «Фауста».

Она слушала, наклонив голову, вся бледная, — она чувствовала, что он поет для нее одной.

После первой арии он спел несколько отрывков из «Ифигении», из «Фиделио», и наконец, свою любимую песнь, песнь о сосне.

Затем послышалось дрожание словно оборвавшейся струны, стук затворяемого окна — и все стихло.

Когда Ишль проснулся на другой день, утро было великолепное. Зеленая река сверкала. Кофейные чашки звенели на всех балконах. На плотах виднелись груда белого белья и толпа смеющихся прачек. Дети бегали, хорошенькие женщины на высоких каблуках и с длинными палками прогуливались под деревьями.

То была мирная, живописная, достойная кисти Ватто — картина. Трудно, невозможно было представить себе, глядя на нее, чтобы на свете существовали революции, спекуляции, бедность, социализм, торопливость и шум…

Коррез наслаждался утром, стоя у себя на балконе; кто-то закричал ему снизу:

— Доброе утро, Коррез. Вчера вечером вы задали нам божественную серенаду. Приходите к нам завтракать в десять часов; здесь мы встаем с петухами.